Одна стена прихожей занята гардеробом, многочисленные пальто, куртки и пиджаки висят на крючках, платяных вешалках, просто свалены горой на обувной тумбочке, которая тоже ломится от старой обуви — даже удивительно, как много носильных вещей может быть у одного человека. На полочке для шляп, среди невероятного количества головных уборов, Пауль с удивлением замечает китайскую соломенную шляпу, широкий желтый конус, который носят крестьяне, она косо воткнута круглым краем между прочих шляп. Неужели учитель надевает ее тоже? Стена напротив гардеробной стойки от пола до потолка плотно заклеена старыми открытками с видами немецких замков, вероятно, тут сотни две карточек, в глазах просто рябит. Под потолком укреплен детский воздушный змей, зеленый с красным, бумажный хвост небрежно закинут на шляпную полку. Единственный источник света в прихожей — маленькое застекленное окошечко во входной двери.
— Прошу вас, господин Штайн, — говорит учитель. — Прошу вас, фройляйн Бергмюллер.
Пауль поднимает брови, а он и не знал, что фамилия Франки — Бергмюллер. Вот так, думает Пауль, это двадцатый век, такая распущенность, сначала бум-бум, а потом спрашиваем — как зовут, словно в борделе. Ему тут же становится стыдно своих мыслей, нет, Франка — не бордельная кошка, она хорошая, вся грязь на нем, это он не удосужился. Он, действительно, эгоист, как противно! Пауль вздыхает и проходит вслед за учителем в маленькую гостиную — круглый стол посередине и невероятное количество книг на полках по стенам.
Будто попал в библиотеку, поражается Пауль, или зашел в гости к Ансельму Нойбургскому. Книги — большие и маленькие, сотни, нет — тысячи, рядами и стопками. Тома, альбомы и тонкие тетрадки, не нашедшие места на полках свалены как попало в поместительные картонные коробки, будто подготовленные к продаже овощи. Здесь — свернутые в рулоны карты, как морковь или редька, а там — лексиконы и энциклопедии, проросшие закладками, словно лежалый картофель. Шкафы, шкафчики и полки, так плотно, что даже не сразу видно какого же цвета в гостиной обои. Где же — по недосмотру, не иначе — остался неиспользованным пятачок стены, там учитель развесил картины и гравюры, тоже в гомерическом количестве. Пауль, заложив руки за спину, как посетитель галереи живописи, внимательно разглядывает полотна — небольшие размерами, но тщательно выписанные ландшафтики, проработкой деталей живо напоминающие голландскую школу. За его спиной Франка что-то горячо доказывает учителю, похоже, даже негодует, Пауль не прислушивается, все это — проза жизни. Здесь есть кое-что поинтереснее. Например, вот это: масло по картону — святой Себастиан, утыканый вражескими стрелами, навроде подушечки для булавок, святой страдалец закатил глаза в мазохическом наслаждении. Пауль хмыкает и переходит к следующему экспонату. Здесь изображен готический замок, похожий более на грандиозный храм — сплошные контрфорсы и стрельчатые арки — в безлюдной горной местности, среди вечных лесов, над мрачным озером. Необычайной силы закат озаряет пурпуром омшелые стены замка и золотит длинные рыцарские флаги на башнях. Какое вопиющее, ничем не прикрытое мещанство, думает Пауль, как же можно рисовать такое, это же значит — не уважать ни себя, ни зрителя!
— Вам, наверное, не нравится замок? — спрашивает Зоммерфельд, неслышно подойдя сзади. Пауль вздрагивает.
— Как вы сказали? Нравится ли мне замок? А почему он должен мне непременно не понравиться?
— Не всем по вкусу немецкая готика, — делано безразличным тоном говорит учитель, — для этого надо родиться немцем. Я уверен, никакому иностранцу не может быть понятна суровая красота истинно немецкого готического искусства. Вот, например, вы, господин Штайн, чем вам близка эта картина? Что говорит она вашему сердцу?
— По-моему, — тянет Пауль, — если зритель может сказать, чем именно понравилось ему то или иное произведение искусства, то это значит, что художник не справился со своей задачей.
— Простите?
— Настоящий шедевр нравится не «чем-то» конкретным, а — сам по себе, весь, непонятно чем. Если публике «понятно», то это не искусство, а халтура, ремесло. Истинное творчество преображает зрителя. Но еще перед этим оно преображает и творца.
— Позвольте один вопрос, мой господин, вы разбираетесь в искусстве профессионально? Или вы судите, простите, как любитель?