Пока Франка, намотав тряпку на швабру и мурлыкая себе под нос, моет пол, Пауль, чтобы тоже внести свою лепту в общий праздник, рисует на классной доске рождественский пейзаж — елки в снегу и домики среди сугробов. Дым пухлыми клубами поднимается из каминных труб, дети катаются на санках и коньках, а по тропинке к ним идет Пер-Ноэль, в епископской митре и с посохом. Его слуга следует позади, сгибаясь под тяжестью мешка с подарками послушным девочкам и мальчикам. Пауль рисует по старинке, натуралистически, забросив на время все дадаистские новшества, и получается чудо как хорошо. Франка просто в восторге, одно только неприятно — меловая крошка потоком сыпется с доски на пол, вдобавок Пауль растоптал ее на полкомнаты, приходится перемывать и ботинки и половицы.
— Это вас в семинарии учат рисовать? — спрашивает Франка, полоща тряпку в ведре.
— Нет, почему же, в семинарии?.. — бормочет Пауль и вдруг решается. — Вообще-то, я художник. Я не геодезист, нет.
— Я так и поняла, — говорит Франка, ничегошеньки не поняв. — А ты можешь нарисовать меня?
— Портрет? — спрашивает Пауль. Он колеблется. Его признание, похоже, осталось незамеченным. — Попробую, что-ж…
Он улыбается Франке, находит на доске место и быстро, не оборачиваясь, буквально несколькими штрихами рисует ее профиль, узел волнистых волос на затылке, выбившуюся прядь, точеную шею — ну, насчет шеи он, конечно, польстил, но пусть уж так и останется. Затем, поколебавшись секунду, несколько раз быстро стучит мелом по доске, появляются веснушки. Он смотрит на Франку, та просто потрясена, но, как настоящая дочь Евы, быстро берет себя в руки.
— Я не такая, — заявляет Франка. — Нет-нет, не стирай, не надо, пусть останется.
Смотрясь в портрет, словно в зеркало, она заправляет на место непокорный локон. Пауль усмехается и вытирает испачканные мелом пальцы.
— Ты опять накрошил везде, — спохватывается Франка и трет пол вокруг Пауля, потом неожиданно обхватывает его ногу свободной рукой и, точно собака, замирает, запрокинув лицо и зажмурив глаза. Паулю хочется погладить ее по голове, но момент упущен и он так и остается стоять с поднятой рукой и ладонью — открытой, словно для папского благословения.
— Пойдем, — шепчет Франка, — пойдем скорей.
Она отбрасывает тряпку и встает, вытирая руки об подол, затем увлекает Пауля во вторую комнату. Там другой класс, более похожий, впрочем, на тренировочный зал. По стенам стоят спортивные снаряды, с потолка свисает канат, под ним — несколько плоских и очень твердых на вид гимнастических матов. Франка, поспешно оглядываясь по сторонам, прямиком идет к этим матам, наклоняется и щупает — да, очень жесткие, но это ничего, потерпим. Она на коленях заползает на середину, под канатный хвост, садится там, расправив юбки, и принимается споро развязывать шнуровку на ботиночках. Пауль, уже догадавшийся, что скоро последует, посмеивается, он облизывает сухие от мела подушечки пальцев, греет дыханием ладони. Франка борется с узелком, но ничего не получается. Помоги же мне, говорит она, и тянет ногу, задирает даже выше головы, так что юбки сползают, открывая короткие штопаные чулки с подвязками и полоску бледной кожи повыше колена. Пауль берет ее ногу под пяточку, но одной рукой узелок не распутать. Тогда он упирает каблук ботиночка себе в пах и, уже обеими руками, теребит шнурок, не спеша, однако, развязать до конца. Ведь так приятно чувствовать франкин ботинок, туда-сюда, надавит-отпустит… Он посматривает на Франку, Франка откинулась на локти и показывает ему язык, смеется.
— Господин поручик, что же вы так копаетесь? — говорит она.
Господин поручик — homo erectus, человек прямостоящий — признает свое поражение. Ботинок остается на ноге, с ним и один чулок, от всего же прочего удается в минуту избавиться. Франка лежит на поручиковом видавшим виды пальто, прикрытая от бедер до груди юбкой, а владелец пальто сидит рядом и снимает носки, стыдливо комкая их и засовывая в ботинки. Только бы не опозориться, думает Пауль, судорожно пытаясь вспомнить что-нибудь эротичное, возбуждающее, но мысли его путаются, скачут, вспоминается Ницца, матушка, почему-то полковник Юбер, затем Вайдеман, снимающий брюки при свете луны, на опоясывающей замковую стену галерее — зрелище, скорее, отталкивающее, чем эротичное.