— Батюшки! Баб везут. Уж не наши ль женки решили нас проведать? — ахнул рядом с Семейкой кто-то.
— Ну, так и есть, так и есть, то подмога мне идет, — возбужденно говорил Сорокоумов. — Эй! Слушай мою команду! Готовь сивуху и постой для подмоги моей! День на веселье, три — на похмелье даю вам, казаки. А там грянем на тайгу сами. С такой тучей людей мы всех воров таежных по сырь-болотам разгоним и в реках перетопим.
У Семейки между тем мелькнула смутная догадка, которой он боялся поверить. Отыскав глазами Мяту, он разглядел в его лице напряженное раздумье.
— Дядя Мята, — спросил он шепотом, протолкавшись к нему, — может, наша взяла?
— Тише, хлопчик, тише, — положил Мята тяжелую руку на его плечо. — Дай-то бог, если так...
И, отпустив Семейкино плечо, перекрестился.
Веселью, которое сулил Сорокоумов казакам, не суждено было состояться.
Начальник вновь прибывшего отряда был крепкотел, широкоплеч и строг по виду. На широкий, медный от загара лоб его из-под папахи выбивалась грива густых русых волос. Большая, отросшая за дорогу борода красновато отблескивала в лучах заходящего солнца, над глазами нависали мохнатые брови. Под ним был низкорослый каурый жеребец, бока которого тяжело вздымались от усталости. Но седок держался в седле прямо и казался свежим, словно и не было позади тяжелого похода. Плечи его обтягивал невзрачный дорожный кафтан коричневого цвета, на ногах — простые оленьи бродни. Зато ножны и рукоять его сабли, заметил Семейка, были украшены серебром. Серебро поблескивало и на рукоятях пистолей, засунутых за красный кушак кафтана.
— Кто начальник острога? — спросил он требовательно, но спокойно, въехав в крепость.
Сорокоумов, успевший переодеться, чтобы встретить вновь прибывших, как и подобает его сану, вышел на крыльцо приказчичьей избы. На нем был алый бархатный кафтан, подбитый мехом, высокая соболья шапка и красные сапоги. Синий, тяжелого шелка кушак, ножны сабли и перстни на его руках излучали сияние.
— Начальник острога, сын боярский Сорокоумов слушает тебя, — поклонился он с усмешкой превосходства. — С какими вестями прибыли, все ли здоровы в отряде?
— В отряде все здоровы, — отозвался прибывший, не отдавая поклона. — Слушай волю губернатора Сибири, сын боярский Сорокоумов, — продолжал он. — Слушайте вы, братья казаки! (Поклон теперь последовал.) Велено мне, якутскому казачьему пятидесятнику Соколову Кузьме, за нерадение в службе государю, за утеснение инородцев и разбой заковать тебя, сына боярского, в железа и отправить под конвоем в Якутск.
— Да как ты смеешь, паршивый казачишка, указывать мне? — вскипел Сорокоумов. — Эй, в сабли его!
— Взять! — властно приказал пятидесятник, и тотчас же окружившие Сорокоумова казаки сорвали с бывшего начальника саблю и отняли пистоли.
— Слушай дальше, братья казаки! — остановил Соколов возню возле Сорокоумова. — По указу великого государя сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин приказал мне с командой строить в Охотске суда и, проведав Ламское море, путь морской в Камчатку открыть. Кто из вас охоту к сему делу проявит, тех ждут награды и чины. Остальным велю отбыть к воеводе в Якутск не мешкая, чтоб нести службу, какую воевода укажет. У меня все, братья казаки. Прошу и вас ответить, крепко ли стоит острог?
— Крепко-то крепко, атаман, да ламуты неспокойны, — выступил вперед коренастый казачий десятник. — Сидим как в осаде.
Соколов помрачнел. Он приказал отменить празднование прибытия, отправил дозор на близлежащую от острога сопку и созвал в приказную избу на совет казачьих старшин.
Казаки разошлись с совета за полночь. Соколов, пошатываясь от усталости, уже собирался задуть плошки, как вдруг взгляд его упал на светловолосую Семейкину голову, торчавшую из-за вороха тряпья с печки.
— А ты как сюда попал? — устало удивился Соколов.
— Я тут живу, — тихо отозвался Семейка.
— Как так живешь? Это изба приказчичья. Теперь моя, стало быть.
— А я куда же?
— А где ты раньше был?
— Да здесь же и был. Я толмачом у Сорокоумова служу. При нем и жил. В чулане да на печке.
— Толмачом?.. — протяжно переспросил Соколов и, уставив на Семейку темные карие глаза, вдруг оживился: — А ты как толмачить умеешь?
— По-разному. По-ламутски хорошо, а по-корякски и якутски хуже.
— Ишь ты! — одобрительно подмигнул Соколов. — Знай наших! Я, брат, тоже немало инородческих говоров знаю, а вот ламутский для меня — темный лес. Где ж ты это научился?
Семейка вначале хотел соврать. Кто его знает, что скажет Соколов, узнав, что он больше года делил тюремный сырой сруб с непокорным инородческим князцом. Но строгое и вместе с тем открытое лицо Соколова понравилось ему, и он сбивчиво стал рассказывать правду.