Георгий всегда носил с собой карандаш, кусочек угля или мела и, когда не было поблизости взрослых, рисовал животных, людей, деревья, цветы. Однажды отец послал его показать одному иностранцу древние развалины города Эфеса, и он на мраморных плитах нарисовал разные фигуры. Иностранец сказал ему: «Ты хорошо рисуешь», записал наш адрес и вскоре прислал по почте краски и кисти. С тех пор Георгий стал рисовать красками. Он рисовал святых, богородицу и героев революции 1821 года. Отец продавал его рисунки на ярмарках — одни тайком, другие открыто.
Четверо моих братьев трудились не покладая рук, в нашем доме никто даром не ел хлеба. Сестра Софья, самая старшая из детей, приняла на себя всю тяжесть забот о семье, она была нашей второй матерью, часами гнулась у корыта, над шитьем, у очага и в поле. Не знаю, было ли у нее когда-нибудь время посмотреться в зеркало, знала ли она, что у нее лицо как у святой. Те, кто мог сказать ей об этом и крепко обнять ее, не успели этого сделать. Двое мужчин, которые любили ее и с которыми она была помолвлена поочередно, были убиты на войне — один в 1912 году, другой в 1914.
Сестра очень страдала. Тихая и скромная, она была уверена, что ее доля счастья и радости исчерпана, и не смела больше поднять глаза на мужчину. И местные парни тоже боялись подходить к ней. Они говорили: «Кто полюбит Софью, тот умрет, такая уж у нее судьба». Она высохла, как-то вся съежилась, и сердце ее преждевременно состарилось. Она ничего не требовала для себя и отдавала все, что могла. Мои старшие братья — Костас, Панагос, Михалис — пошли по стопам отца. Они плохо воспринимали грамоту, но хорошо работали на земле. Сильные, как волы, они отличались завидным трудолюбием и помогли отцу поднять хозяйство. Едва они подросли, как с головой окунулись в работу, и им удалось три года подряд получать хороший урожай винограда, инжира, табака. Мы расплатились за один, потом за второй и третий сады. Тут наш отец — Димитрос Аксиотис — сдвинул набекрень феску, и губы его впервые растянулись в улыбке; он стал разговорчивее, хоть и оставался таким же суровым и расчетливым. Чтобы стало понятно, как удалось уже немолодому крестьянину-труженику честным путем сколотить из ничего порядочный капитал, я должен рассказать, какой была наша местность, какой была жизнь на турецкой земле, до того как разразилась балканская война, а затем пришел трижды проклятый 1914 год.
Если существует рай, то наша деревня Кыркындже была его подобием на земле. Мы жили неподалеку от бога, на высоких зеленых горах, откуда открывался вид на плодородную равнину Эфеса, простиравшуюся до самого моря и принадлежавшую нам, грекам. Широко расстилались сады инжира и оливковые рощи, табачные, хлопковые, пшеничные, кукурузные и кунжутные поля.
В Кыркындже у нас не было крупных землевладельцев, которые выжимали бы из нас соки, и мы даже представить себе не могли, что крестьянин может заложить свое добро. Каждый крестьянин был хозяином своей земли, имел добротный дом и усадьбу за деревней с бахчами, садами, где росли орехи, миндаль, яблони, груши и черешни, и никто не забывал разбить цветник у дома. Что стоило вырастить все это, когда кругом было изобилие прозрачных речушек, поющих зимой и летом! А в пору созревания пшеницы и ячменя, наши поля были похожи на золотое море. Нигде нельзя было встретить олив красивее наших. Кожица их налитых плодов была смуглой, как кожа арабских, девушек. Главный доход крестьянам нашей местности приносило оливковое масло, но лиры в их кошельках появлялись также и от продажи инжира. Наш инжир славился не только в вилайете Айдын, но и по всей Анатолии, в Европе и даже в Америке. Шелковистые, покрытые тонкой кожицей плоды, наполненные золотистым, как мед, сладким соком, казалось, впитали в себя тепло и сладость Анатолии.
Бог благословил наши места еще и озерами, которые весной вздувались, разливались и казались бескрайним морем. Каждый день на станции Аяшсулук останавливался поезд и пассажиры запасались рыбой. Вкусной, свежей рыбой, каждая связка весом в двадцать три ока. Длинный ряд жаровен со сковородками выстраивался перед поездом. Спрос на рыбу был большой, только успевай ее жарить. Воды озер приносили вечную весну нашим лугам, скот всегда имел богатое пастбище и, откормленный, был похож на тучных беев.
Летом деревня Кыркындже пустела. Оставались только сторожа. Все жители уезжали на свои горные участки. И работали там до октября, до большой ярмарки, которая устраивалась в день святого Димитрия. Незадолго до этого все возвращались в деревню и принимались белить и чистить все, начиная с медной посуды и кончая улицей перед домом. Деревня сверкала чистотой, жалко было ступать по земле. Лавки, кофейни, обе церкви, три школы, даже единственный дом, под крышей которого обитали турки (полицейский участок) — все украшалось миртовыми и лавровыми гирляндами. Лица взрослых и детей светились радостью: урожай продали выгодно. Жители деревни с полными кошельками ехали в Смирну за товарами и одеждой на зиму, покупали приданое, украшения. Парни шили себе новые шальвары, покупали шелковые платки и кисти для фесок. Девушки спешили сшить яркие атласные платья, и каждая в соответствии со своим доходом щедро тратила лиры на ожерелья, состоявшие из двух, а то и трех рядов золотых монет.