Всё это — пестрота цветов и огней, музыки, голосов, искр, лент и звёзд — напоминало бусины, рассыпанные по кружевному шифону ночи. Заглядевшись, Хедвика на минуту позабыла, что с ней, и опомнилась, только когда Дядюшка Ши, пыхтя, вытащил наконец свои последние товары и принялся торопливо расставлять их на жёлтом плисе.
— Погляди, — обратился к ней он. — А, ты ж не видишь тут… Ну, вот так посмотри, — и сунул ей прямо под нос белую скатерть, исчёрканную алыми стежками. — Оч-чень интересный экземпляр! Я её зову «недошито-недокрыто». Непростая скатёрочка. Говорят, узор на ней умеет сворачивать время. Шьёшь-вышиваешь, а он никак не заканчивается. Долго будешь шить — и вовсе тебя скатёрка затянет, а уж в какие дни — сама решит. А вот это! — Ши повертел перед ней изящным зеркальцем — настоящим! — в чернёной серебряной оправе. От зеркала пахнуло тиной и застоялой водой, он сообщил что-то про русалок из Черноречья, но Хедвика прослушала: её больше интересовало собственное отражение. И вправду, она кристалл! Голубой, с бликами, танцующими на изломах, с радужными искрами в глубине, с целой короной самоцветных брызг. Ого!..
***
Дядюшка Ши наводил на витрину последний лоск, когда завеса-невидимка всколыхнулась, и внутрь проскользнул… да это же лютник из таверны, тот самый, что назвался Сердцем-Камень!
— Ушлая душонка, — испуганно оглянувшись на него, прошептал Ши. — Рано, рано пришёл! А если кто увидел?
— Никто не увидел, — усмехнулся лютник, сбрасывая капюшон. Теперь, в полумраке и бликах с площади, его лицо казалось гораздо старше. Черты заострились, глаза глядели хищно и задорно: словно волк, крадучись, вошёл в загон к козочкам. — Уж не от меня ли ты завесился невидимостью?
— Завесишься от тебя, — вздохнул Ши, пытаясь, однако, невзначай закрыть прилавок своими широкими телесами. Глядя на его ухищрения, лютник вновь осклабился и легко вспрыгнул на деревянный настил.
— Ну-ка, отойди. Что тут у тебя нынче?
— Пощади, уродец, — жалобно попросил Ши, сдуваясь под его взглядом, как рыба-шар. — Давай после ярмарки… Что останется — любое бери.
— Свою долю забираю, когда вздумаю, — ласково рассмеялся лютник, отодвигая торговца. И воскликнул: — Вот это да! Где же ты уволок такую добычу? Знакомая девица!
— Помоги! — прошипела Хедвика, безнадёжно пытаясь расшевелить кристалл и привлечь внимание. — Помоги мне выбраться отсюда!
— Сама явилась, — хмуро пробормотал Ши, вытаскивая из кармана мягкую тряпочку. Промокнул ею лоб, а потом (фуу!) прошёлся по граням кристалла.
— Помоги!!
— Шила в мешке не утаишь, — таинственно улыбнулся лютник и, подмигнув Хедвике, исчез — точно как в таверне, только на этот раз без искр и шума.
— Во даёт… И не взял ничего… Перебежчик. Шарлатан! — тотчас обретая прежний тон и уверенность, заворчал балаганщик. Он осторожно выставил на стол целую вереницу звенящих склянок со снадобьями всех оттенков голубого, ещё раз протёр своей тряпочкой, смахнул пылинку со скатерти и проворчал: — Моя бы воля, глаза б мои его не видели. Но куда без него, куда…
— Все у тебя перебежчики, шарлатаны и ворьё, — хмыкнула Хедвика, впрочем, не особенно размышляя о Дядюшке Ши: она злилась на лютника и внимательно разглядывала толпу, пытаясь понять, куда тот исчез. В том, что он где-то рядом, она даже не сомневалась.
Но балаганщик среагировал на её слова на удивление бурно:
— О! — воскликнул он, на мгновение оторвавшись от витрины. — Уж он-то — не ворьё, не мелкий воришка. Он — властитель воров! И настоящий подлец в придачу…
— За что же такие почести?
— Он ворует то, что отнять не так-то просто, унести ещё сложней, а уж долго у себя хранить, — что души лишиться. Тут, милая моя воровочка, пан или пропал: украдёшь и сбудешь, кому надо, — твой куш, пой, гуляй. А коли своруешь, а потом отделаться не сможешь — пиши пропало... Пиши пропало! — Ши горестно хлопнул себя по синим бокам, будто сам не сумел сбыть краденого, и воскликнул: — Но пора начинать однако! Поехали! — и всплеснул мясистыми, умащенными маслами ладонями. Шлепок получился звучный, сочный. Занавес-невидимка, приглушавший цвета и звуки, упал, и ярмарка площади Искр наконец хлынула на Хедвику всей своей мощью. Гомон, звон, фейерверки и выкрики, флаги, хмель, огни и карусели — словно разошлась пыльная пелена, и всё вокруг заиграло, зазвенело, умытое дождём и освещённые буйным ночным весельем.