— Где ты там, виноградная? — снова позвал мастер, и Хедвика со странной досадой открыла, как дрожит, дребезжит его голос, чужой этой сумеречном звоне можжевельника и дробной джиги, которую плясали на нижних улочках.
Не дождавшись ответа, мастер выбрался на крыльцо и протянул ей стеклянную чашку, над которой вился причудливый пар. Хедвика вновь вспомнила о ведьмах, прядущих над городом грозовые кружева, и приняла шоколад. Мастер ловко, ювелирно разломил пополам плоскую лепёшку и отдал половину ей.
Хедвика откусила сладкий ореховый хлеб и глотнула горячего густого шоколада. Мастер отставил кружку, облокотился на перила крыльца и обвёл рукой дальние дома, холмы и дороги. Вслед за его рукой протянулась дымная, слабо-оранжевая вуаль: словно фонарную гирлянду подвесил над городом.
— Чтобы лучше гляделось, — со смехом ответил он на взволнованный взгляд Хедвики. — Нет, не маг я, виноградная, не колдун. Но уж кой-чему научился...
Они молча смотрели на остывший в осеннем забытье город, а искрящаяся каменная пыль поднималась от площади и окутывала крыльцо, поднималась по стенам, ложилась на крыши, как странный прозрачный снег, такой бледный, что и не разглядеть, не коснуться. Матово блестела внизу черепица крыш, плоскими льдинами глядели чёрные, с колючими брызгами свечей, окна, и далеко-далеко в холодном воздухе разносился плеск с Зелёной Реки.
— Иди спать. Устала, виноградная, — вздохнул Грегор, не отрывая глаз от дали. Тихо и тоскливо было на душе, словно жалейка выводила грустный рил.
— Доброй ночи, мастер, — попрощалась Хедвика и, забрав чашку, вошла в дом. Есть в любом мире драгоценная неповторимость, которую растяни — и не сохранишь. Бабочки в изломе солнца, сумрак в старом городе, тишина в Каменном храма или мимолётный смех.
[1] «Файф» с шотландского — дудочка.
Конец ознакомительного фрагмента