— Досье? Я и слова такого не слышала…
— …и вы по–прежнему на подозрении.
— Такой обиды святая троица вам не простит.
Джаннина выглядела слегка испуганной. Всем своим видом она вопрошала: «Разве я стану подвергать себя опасности и выгораживать своего бывшего патрона?»
— Три года назад с вами обошлись очень мягко. Могло быть хуже. Одна красивая синьорина за такую же вину отправилась на пять лет в тюрьму… Пришлось напомнить той синьорине, что интересы нации нельзя продавать даже за самые красивые платья, за бриллианты самой чистой воды.
— Да как вы смеете мне это говорить? — Джаннина стукнула ладонью по столу. — Кто, как не мой отчим, помог защитить интересы нации? Он расплатился жизнью за свою мягкотелость. И будто вы не знаете про грязный обман того учреждения, в котором вы имеете честь служить. Палачи! Провокаторы! Чтоб им черти на том свете смолы не пожалели!
— На вашем месте я был бы осторожнее в выражениях…
— Вам уже не терпится на меня донести?
Старый знакомый помолчал, затем взглянул в книжечку и спросил вкрадчиво:
— Не помнит ли синьорина среди клиентов «Эврики» человека по фамилии Редер? Немец, высокого роста, с широкими плечами, блондин с рыжеватым оттенком, едва заметный шрам на лбу.
Джаннина ответила, что из людей со шрамом, которые ходили в «Эврику», она помнит только старенького почтальона Доменико, но он низенький, и у него шрам на шее, и, кажется, бедняги уже нет в живых…
Старый знакомый сделал вид, что не заметил издевательского тона синьорины, и спросил с той же деловитостью следователя:
— Ваш патрон часто встречался с иностранцами?
— Встречался. Он и сам за границей бывал — в Германии, в Испании. Но здесь, в Милане, Кертнер встречался с итальянскими коммерсантами. Он не любил ходить по ресторанам. Увлекался только оперой, часто ходил в «Ла Скала». Несколько раз ездил на спектакли в Геную.
— В Геную? — старый знакомый насторожился.
— Это когда в «Карло Феличе» пел Джильи. Бывший патрон очень гордился, что его родная Вена дала миру столько гениальных музыкантов. Синьор, наверное, знает, кого патрон имел в виду?
— Я предпочитаю итальянскую музыку, — недовольно буркнул старый знакомый и после паузы спросил: — Кертнер получал почту из многих стран. Из России письма тоже приходили?
— Ящик для писем в нашем бюро на ключ не закрывался. Обычно я сама вынимала почту. Но писем из России никогда не было.
— Не подводит ли на этот раз синьорину ее хорошая память?
— Дело в том, что маленький Ливио, брат моего жениха, собирал почтовые марки. Он много раз напоминал мне про марки для коллекции. Чаще всего я отклеивала для Ливио немецкие, австрийские, испанские марки. Приходили технические журналы из Берлина, из Гамбурга, из Праги.
— Из какого города шла испанская почта? Не от республиканцев?
— Нет, из Бургоса, из Севильи, а также из испанского Марокко. Дело в том, что «Эврика» публиковала в испанской печати рекламные объявления. А потом какое–то министерство генерала Франко купило какие–то патенты на какие–то приспособления для каких–то самолетов. Знаю, что за патенты «Эврика» получила большие деньги. Все суммы поступали через банк. Синьор легко может проверить, когда и сколько песет получила фирма за свои патенты. У «Эврики» были текущие счета в «Банко ди Рома», в казначействе Ломбардии. В вашем тайном учреждении все это знают.
Старый знакомый недовольно пожевал губами, затем спросил вне всякой связи с предыдущим вопросом:
— А почему синьорина поддерживала переписку с Кертнером? Важный государственный преступник! Вы же не маленькая и должны понимать, как это легкомысленно. Поверьте мне, как старому знакомому. В конце концов может пострадать репутация молодой итальянки, к тому же хорошенькой. — Старый знакомый молниеносно наклеил на лицо улыбку, но тут же провел рукой по лицу, как бы стерев эту улыбку, и повысил голос: — Честная синьорина, тем более если у нее есть жених, не должна интересоваться другими мужчинами. Это я вам говорю как старший брат. Тем более, если этот мужчина иностранец и занимается всякими нечистыми делами.
— У меня не было никаких мотивов для переписки с бывшим патроном, кроме тех, которые изестны властям. По поручению синьора Паганьоло я распродавала гардероб и другое имущество его бывшего компаньона. Вы были при обыске и видели опись. Комиссар полиции насильно всучил мне эту опись после обыска. Забыли, как я отказывалась? А он на меня орал. Потом потребовал от меня расписку. А теперь, спустя три года, являетесь вы и снова на меня орете…
— Если я повысил голос, то это вышло непроизвольно. Очень сожалею, синьорина, что вы…
— Или вы хотите, чтобы я прослыла воровкой?! — запальчиво перебила Джаннина. — Герр Кертнер отчисляет мне солидный процент с каждой проданной вещи. И отдельно платит за отправку посылок с продуктами. На рождество и на пасху. По–моему, господние праздники — для всех людей. Даже для тех, кто сидит в тюрьме. Или вы, синьор, не ходите в церковь?
— Я редко пропускаю воскресную службу, а в большие праздники…
— Так вот, в большие праздники наш король находит нужным улучшать питание осужденных, — снова перебила Джаннина. — Акт христианского милосердия! Мой бывший патрон тоже католик.
— Католик?
— Да, как–то у нас об этом зашла речь. В церковь он, правда, не ходил, во всяком случае, я его в церкви не видела. Но к верующим относился с почтением. Уважал мои религиозные чувства. Знал наизусть много молитв. Не пропускал ни одного исполнения «Реквиема» Верди или Моцарта. Мог спеть с начала до конца «Аве Мария». Вы помните, кто написал эту молитву? Кажется, Шуберт?
Старый знакомый помолчал, переспросил зачем–то насчет «Реквиема», пошептал в задумчивости, будто сам молился, потом достал карандаш и что–то записал в свою книжечку.
— Много вещей бывшего патрона еще не продано?
— Все ценные вещи проданы. Остались мелочи.
Она принесла старую опись и показала ее. Опись была скреплена подписью полицейского комиссара и печатью.
— Даже при желании здесь ничего нельзя утаить.
— За сколько продали пишущую машинку?
— Тысяча сто лир.
Именно эта сумма была в свое время указана в письме, отправленном ею в тюрьму.
На лице старого знакомого отразилось мимолетное разочарование, которое он не успел скрыть. Он хотел поймать синьорину, но цифра названа правильно.
— Уж не подозреваете ли вы, что я неверно указала выручку?
— Что вы, что вы. Разве я мог подумать, что такая синьорина…
— Тогда почему вы придираетесь? — Джаннина старалась выглядеть очень рассерженной. — Мои комиссионные по пишущей машинке составили всего двести лир. А вы знаете, сколько с ней было мороки? Я что, нанялась таскать в руках эту чертову машинку? Уже давно научились делать портативные машинки, а в нашей конторе был старый, тяжелый ундервуд. Так и грыжу нажить недолго. Навсегда останешься бездетной! Два раза пришлось нанимать таксомотор. Не думайте, что мне за это уплатили отдельно! Как бы не так! Не думайте, что австриец совершил большое благодеяние и осчастливил меня. Хотя сами понимаете, — Джаннина сбавила тон, — что двести лир для меня тоже деньги.
— Вскоре Кертнер выйдет на волю. Очевидно, до того как его вышлют, он появится здесь. Полагаю, он поблагодарит синьорину за то, что она усердно выполняла свои обязанности. Так и быть, назовем эти обязанности служебными… — он захихикал.
— Ваши дурацкие намеки оставьте при себе. Пользуетесь тем, что меня некому защитить? Что мой жених, раненный в Испании и награжденный орденом, теперь снова воюет там, командует взводом «суперардити»? Нечего сказать, «старший брат»! Не позавидую вашей младшей сестре! А какие у меня еще обязанности, кроме служебных? — Теперь Джаннина и в самом деле разозлилась. Она приложила ладони к пылающим щекам, знала, что покраснела. — Каждая итальянка, которая ходит в церковь и исповедуется, сделала бы на моем месте то же самое. Падре Лучано учил меня, что милосердие для настоящей католички обязательно, независимо от чьих–то политических взглядов. А я, кстати, не очень–то разбираюсь в вашей политике. Вы плохой католик! Настоящий католик не обидел бы одинокую синьорину. Это все равно что икону украсть…