Моя же жизнь… Про нее я вообще не мог ничего сказать. Над Сумеречными землями с каждым днем все больше сгущались тучи, и выберусь ли я из этой грозы, устроенной Шталями, я сказать не мог. Никто не мог сказать, чем закончится завтрашний день. Разумеется, я имел кое-какие мыслишки о собственной ферме, жене, семье и всем таком подобном, но я же не был глупцом или наивным романтиком. Возможно, я не доживу до завтрашнего утра…
До утра… Который час? Включив инфопланшет, я с неудовольствием отметил, что через пятнадцать минут наступит полночь. Спать совершенно не хотелось, и я приглушил свет, сел на кровать, опершись спиной на стену. Прикрыл глаза. Внезапно Энн пошевелилась.
— Чего не спишь?
— Неохота. Да и осмотреться хотел.
— Тут смотреть не на что. Рабочие записи одни… Даже альбома с фотографиями не сохранилось… — внезапно грустно сказала девушка.
— Альбома?
— Ну да. Я ведь тут почти все время проводила в детстве, дядя Вернер даже ближе дядюшки мне был. Баловал меня, учил. Жаль, что его не стало.
Глаза Энн заблестели. Это были слезы. Не желая показывать их, девушка перевернулась, легла на бок и обняла подушку. Я улыбнулся и неловко попытался погладить ее по спине. Она была одинока. Окруженная каждый день надзором и строгим контролем, она не чувствовала заботы. Ее наказывали, воспитывали и поучали, но никто из ее многочисленных наставников, от Манфреда до Ванека, не желали видеть в ней человека. Простую, маленькую еще девочку, которой хотелось развлекаться и познавать мир, а не работать над собой. Ей хотелось компании, друзей и игрушек, а не наставлений, солдат и учебников. Детство ее закончилось со смертью Вернера, того самого, что равнодушно убил ее родителей по приказу барона, но стал куда более любящим отцом, чем многие отцы настоящие.
Энн шумно вздохнула, глотая слезы и, не поворачиваясь, произнесла:
— Обними меня.
— Что? — не сразу понял я.
— Обними, говорю. Ты слова такого не знаешь?
— Не думаю, что это хорошая идея, — не хватало мне еще этого. Она почувствовала капельку тепла, исходящую от меня, и ухватилась за него, как за последнюю спасительную соломинку. Я готов был жалеть ее, сочувствовать, но что дальше? Я даже думать не хотел.
— Заткнись, ради богов. Или ты никогда этого не делал? Представь, что я твой карабин, в конце концов.
Тихо усмехнувшись, я снял ботинки и выполнил приказание. Энн легла набок, отвернувшись к стенке, потянула меня за руку, чтобы легкое, приятельское, объятие превратилось в близкое, дружественное, практически любовное. Нехотя я повиновался. Я не видел лица Энн, но явственно чувствовал, что она улыбается. Вскоре она тихо засопела и я, не в состоянии отдернуть руку, тихо уснул…
Первым, что я увидел, когда открыл глаза, было ехидное лицо Энн, которая сидела сверху на моих ногах, не позволяя пошевелиться. В руках она крутила револьвер, что мне совершенно не понравилось.
— Тебе не говорили, что нельзя брать чужие вещи? — нервно произнес я, прикидывая в уме, как бы половчее отобрать оружие (мое оружие!).
Впрочем, Энн не собиралась делать ничего плохого. Скорчив притворно обиженную физиономию, она отложила револьвер в сторону, ткнула меня пальцем в живот и сказала:
— Ты во сне пинаешься, знал?
— Может, — протянул я. Мне зачастую снилось, что я куда-то бегу и падаю. Время от времени я просыпался от этого. Слишком неспокойной была моя жизнь, слишком.
— Еще как! Ты мне синяк оставил! — с недовольным видом Энн отогнула штанину и показала небольшое синеватое пятно на голени. Мелочь.
— Что ты хотела, живя в заброшенных домах? Еще бы в лесу на дереве заночевала… Выпустишь?
— Не-а, — у девушки было слишком игривое настроение. — Будешь тут сидеть, пока…
— Пока что? — приподнял я бровь.
— Не знаю, — пожала Энн плечами. — Может, пока желание какое-нибудь не исполнишь.
Я фыркнул. И что она могла попросить? Попрыгать зайчиком?
— Ну?
— Глаза закрой, — улыбка на ее лице не предвещала ничего хорошего.
— Может…
— Пистолет еще у меня.
— Это рево… А впрочем… Черт с тобой, — нехотя я подчинился. И тут же ощутил у себя на щеке влажные губы Энн. Черт…