Пока я размышляла об этом, на зеленой лужайке велись приготовления к «банкету». Пусть веселятся, а я потихоньку пойду домой. Может быть, увижу Игоря… Мы почему-то почти не встречаемся. Состоялась прогулка на остров. Говорят, здорово все получилось: рыбы наловили, варили уху, но нас с Игорем там не было… Я просто боялась затеять прямой разговор с ним. Едва только я увидела его ясные глаза, как почувствовала, что не смогу вымолвить ни слова. Не смогу! Видно, исчезла та близость, та дружба, что была между нами в Панине… Впрочем, я сама виновата в этом, — теперь мне ясно, что я поспешила выйти замуж за Валентина. И еще это заявление о разводе!.. Почему же я медлю?
Первым, что я увидела, вернувшись к себе в комнату, как раз и было лежавшее на столе это злополучное заявление. Мне стало стыдно. Собиралась пойти на «решительный шаг», а до сих пор не набралась мужества подать заявление. Я всем лгала. Вот она, эта баклановская «мертвая зыбь»… Друзья, конечно, не знали о моих колебаниях. Никому и в голову не приходит, что я лгу — лгу себе, лгу друзьям. Если бы не моя показная бодрость, все давно бы уже догадались, что происходит со мной. На самом деле, исчезла куда-то моя решительность, и я только терзаюсь сомнениями. Впору разреветься от всего этого, но слез не было — лишь одна глухая тоска. Потом во мне вдруг вспыхнул гнев, и я готова была бог знает что сделать с Пересядько. Все из-за него! Метрика с прочерком!.. Мелькнула мысль порвать заявление. Но тут же, схватив конверт, выскочила из дому, побежала к почтовому ящику и опустила конверт.
Около крыльца меня ждала Лиля, жена Минца.
— Я к тебе, Галина.
Честное слово, мне было не до нее! Ведь завтра заявление будет в нарсуде! Завтра!..
— Идем, — сказала я.
Горела настольная лампа. Комнату залил голубой полумрак. Я была рада этому — Лиля не увидит, как я взволнована.
— Галя, — начала она, — ты дружишь с… Воробьевой. Неужели нельзя на нее повлиять?
— В чем повлиять?
— Чтобы она оставила моего мужа в покое.
— Послушай, Лиля, — как могла спокойно сказала я, — она любит его.
— Любит, любит!.. — истерически закричала Лиля. — У нас ребенок! Понимаете вы это или нет? Евгений не имеет никакого права бросать семью. Он коммунист! Я поеду в райком!..
— И чего ты добьешься?
— Я добьюсь! Я…
— Ты ничего не добьешься. Они же еще в институте полюбили друг друга. И, зная все это, ты перешла им дорогу. Зачем?
— У меня ребенок, семья!.. И вообще, неужели мало свободных мужчин?
— Ей нужен один человек, который любит ее.
Я говорила спокойно, но в этом спокойствии было больше злости, чем в крике. Мне почему-то казалось, что Лиля предъявляет претензии не Шуре, а мне.
— Все вы такие! — бросила вдруг она, и ее кукольное личико исказилось злобой. — Ты тоже бросила мужа, хорошего человека!..
— Возьми его себе. Уступаю. Он, как и ты, «создан для семейной жизни»…
Лиля разрыдалась.
— Я давно чувствовала, — плача, причитала она, — Евгений не любит меня.
Потом, немного успокоившись и глядя в окно, сказала:
— Я все еще надеялась…
— На что?
— Не знаю… Но я этого так не оставлю! — снова возвысила голос Лиля. — И вы, подружки, тоже поплатитесь!..
— Чего ты хочешь от меня? — спросила я, стиснув до боли кулаки, чтобы не раскричаться.
Лиля молчала, не отнимая от глаз мокрый платок. Я протянула ей стакан воды.
— Пей и уходи. Сочувствия не дождешься.
— Что мне делать, что делать? Рухнуло все — семья, дом, счастье…
— В чем же заключается, по-твоему, счастье? — резко спросила я.
— В чем? — Лилька как-то очень уж быстро успокоилась, будто и не было только что пролитых слез, отчаяния, злости. — В том, чтобы тебя любили, чтобы в доме все было…
— По-твоему, только в этом? Тогда ты вряд ли будешь счастлива, — усмехнулась я.
Лилька, должно быть, заметила это, потому что сердито спросила: