Земля и кровь
В моём тесном доме зловоние смерти и кромешная тьма. Тяжёлые шаги раздаются над головой. Пьяный могильщик с трудом тащит ноги к своей хижине. Я отчётливо слышу, как он бормочет проклятия, шатко ступая по скользкой земле, и в тишине моей ямы эта пустая брань подобна площадному гулу. Спать сегодня старик будет крепче обычного, но что остаётся тем, кто разбужен.
Голод живых за гробом обращается в жажду, и уже сотню лет она отворяет мне веки. Предания о беспокойных мертвецах всегда полнили суеверную округу, но то лишь выдумки глупой черни. Что взаправду знают они о новой жизни в остывшем теле. Как возможно, что душа оставила его, а тлен бессилен обратить в прах.
Распутник и убийца, вот кем я жил и должен был умереть, но Дьявол оказался хитрее. Или это был ангел, решивший испытать на прочность закосневшего грешника? В могиле не найдётся ответа на этот вопрос. Распятье, воткнутое в холодную землю, никогда не знало моего имени, и кладбищенские вороны не слышали как чествовал убитого погребавший его тело врачеватель. Я, день ото дня, то благодарю, то проклинаю человека, превратившего меня в бессмертную тварь. Я жив, как мне того и хотелось, но ничто живое больше меня не тревожит. Только прошлое неясной тенью врезается в остатки памяти, когда жажда будит меня, и, вглядываясь во тьму, я думаю, сколь многое раньше значил для меня этот мир.
Давным-давно, мои наследные владения простирались от подножий Рёна до берегов Фульды. Я был богат и властен и не чтил ничьего закона кроме своего. Порок во мне был крепче льда в морозную зиму, и, как иные Богу, я воедино служил всем грехам, справляя обряды своей верности на телах блудниц или за карточным столом.
Из всех, кто пророчил мне вечные муки, был лишь один человек, чьи проклятья и брань я, до поры, оставлял без ответа. Говоря о чести и благородстве, отец не мог вразумить меня, и тогда его охватывал гнев. Я же терпеливо щадил старика молчанием, надеясь, что остатки родительской любви смягчат его сердце, но с годами он только черствел. В прошлом знатный рыцарь, завоевавший своё имя и земли преданной службой, я впал к нему в немилость с самого рождения. Не имея других детей, он упрямо пытался перековать мой нрав под себя. Уверенный, что холодная темница воспитает сына лучше отцовских наставлений, в детстве, за любое дурачество, меня сажали под замок; бывать где-то я мог лишь в окружении его слуг и стражей, и даже не нарочно пропасть у них из виду, значило новую встречу с подвальными крысами. И всё же, я рос и жил своенравным и верным лишь себе одному.
В день, когда я стал убийцей собственному отцу, он наконец-то понял, что надеждам на благородного праведника не суждено сбыться, и решил меня изгнать. До рассвета, босой и с двумя медяками в кармане, я должен был покинуть его замок. "Ослушаешься, и стражи сами переоденут тебя в лохмотья и вышвырнут за ворота!" - бросил он, смерив меня холодным взглядом. Я умолял не лишать меня хотя бы крыши над головой, но он был непреклонен. Что ж, старик ошибался, если думал, что я не решусь отомстить. Только настоящий дурак будет дожидаться позора, который уничтожит всю его жизнь, а таковым я не слыл даже среди своих недругов. Осушив на закате кувшин вина, я взял в руки кинжал. Отец не спал, когда я, зайдя в его покои, нарочито склонился, что-то бормоча про свой скорый уход. Крепче сжав за спиной холодную сталь, я сказал, что хочу попрощаться. Старик подозвал меня. На миг в его глазах мелькнуло подобие сожаления, но едва успев оттаять, они вновь замёрзли и на этот раз, навсегда. «Мой сын, единственное чего я желаю сейчас, это скорее изгнать тебя из своего дома и больше не слышать о тебе», - голос его звучал твёрдо и сурово, и я понял, он никогда не изменит своего решения. Я ничего не ответил. Всю жизнь отец мнил меня гнусным отпрыском, недостойным носить его имя, и, раз так, пускай последнее, что он запомнит, будет острое лезвие, одним рывком вошедшее в его грудь по самую рукоять.
Замарав руки кровью собственного родителя, ничто вокруг не казалось мне большим злом, чем я сам. Я почти ежечасно вспоминал о случившемся, но раскаянье так ни разу и не тронуло мою душу. Чтобы на свет не просочилось много досужей болтовни, в смерти отца я обвинил его слугу и в тот же день приказал повесить. Много притворной скорби излил я тогда, что даже священники искали для меня слова утешения. Я не звал их, но они приходили почтить память старика, покуда тот всегда близко знался с этой церковной нечистью. С тех пор ещё несколько лет я провёл, расточая в праздности свою жизнь и богатство. Совесть по-прежнему была мне чужда, а отчаянье никогда не терзало грудь. Слепая и милосердная, судьба щадила меня, и, не прозрей она однажды, я бы никогда не познал того, что кроется по ту сторону «гробовой доски».