Михайло накинул бушлат и вышел на волю. Лавой на крутые ступеньки крыльца ринулись собаки. Тявкая и скуля, сбивая друг друга с ног, атаковали Михайлу. Отмахнулся от них мягкими бревнами валенок. Только упершегося в живот мохнатыми толстыми лапами любимца Мошу сгреб крепкими пальцами за пушистый загривок. Ласково потрепал. Смеясь швырнул в самую середину своры, тешась поднявшейся возней.
Поеживаясь от ночного холодка, Михайло пошел по становищу. Все спало. На крылечке западного дома, где живут самоеды, темнел грязный комок. Мальчонка — самоедин, завернувшись в засаленную до черного блеска малицу, сладко спал. Из — под пушистой оторочки капюшона виднелась только тупая кругляшка носа. Михайло тряхнул мальчонку:
— Ты чего, Анггипка, сидишь?
— Батя садил.
— Для ча батя садил?
— Неба стилец.
— А ты стерег?
— Не, сплял.
— Гони в избу, кликай батю. Скажи: ему наказано было сидеть, так должон сам сидеть и караулить.
— Зацем не калаулять? Мы калаулял.
—< Ну, ты тут не рассуждай. Зови батьку — то.
Мальчишка сорвался и побежал в избу, раскачиваясь на кривых ногах.
— Бона несознательность, — хрипнул в бороду Михайло, двигаясь обратно к дому, — с ними беса лысого укараулишь.
Лежа в постели, Михайло курил. Давился тяжелым мокротным кашлем, но, жалея заправленной махорки, докуривал. Стукнул трубкой о дощатый край койки и натянул до шеи оленью постель.
Но так и не заснул. Сперва тихо — по ступенькам крыльца, потом в сенцах зашуркали мягкие подошвы пимов. Скрипнула дверь.
— Михайло, а, Михайло, цивось гудёт…
— Где гудёт? — сразу скинул с себя теплую постель Михайло.
— Визе гудёт, — недоуменно покрутил головой старый самоедин.
— Поглядеть надо, — прохрипел Михайло сквозь ворот натягиваемой малицы.
— Циво с глидеть? Я так думаю — он.
Михайло сгреб шапку и вместе с самоедином пошел из горницы.
По прибрежью, замощенному морем в гладкую улицу, сбегались ото всех трех изб. Мягкой припрыжкой, бережа ноги, текли самоеды. Ребята, забравши в руки подолы малиц, путались в мятущейся собачьей стае. Сперва степенно застегиваясь, а потом проворно обгоняя стуком подкованных каблуков самоедов, бежали русские промышленники. И все к старому самоедину Василию, который, уставясь прямо над собой в голубое бездонное небо, шарил глазами в редких, пухом набросанных облаках. Шумно переговариваясь, следили за выцветшими глазами Василия. Но так же, как и он, ничего там не находили.
— Ты чего ж это, старый чорт? Спать не могешь, так и людей манишь?
— Зацем манить — гудал.
— Зад твой гудал, да ты не разобрал. На каждый твой гудеж вставать, так спать неколи будя.
— Зацем? Гудал, говолю. Килицать не нада.
— Ин, верно, ребята, помолчи, — вступился Михайло.
В настороженной тишине было ясно слышно какое — то мощное шуршанье.
— Ин пра гудёт.
— А ты годи, дай разобрать, отколе гудет — те.
— Знамо отколе — сверху.
— Молчи, робя.
Василий нагнул голову, выставив большое оттопыренное ухо. Все его шершавое буро — желтое лицо собралось складками к переносице.
— Во тама, — показал oн рукой на северо — запад.
Серые скалы отделяли лощину становища от открытого моря. Из — за них не было видно доброй половины голубого полушария над головами. А звук действительно несся оттуда, куда направил свой узловатый палец Василий. Звук нарастал. Из далекого гула переходил в тягучее шуршание. Но источник звука оставался невидимым. Прежде всего сообразили мальчишки. Когда взрослые додумались, пятна замусленных детских малиц уже ползли на середине склона, сыплющего в море мелкие плитки шифера из — под шустрых ног.
Добежав до самого горба ближней вершины, ребята враз остановились. Лица всех были обращены к невидимому снизу открытому морю.
— Стой, ребята, — взволновался Михайло, — помолчи.
Он выжидательно уставился в сторону ребят на горе.
Но те даже не оборачивались. Михайло сложил ладони трубкой и крикнул:
— Э — э–э… оо — о–ой… — крик оборвался кашлем. — Егор, — обернулся Михайло к сыну, — гони до дому за рупором.
Но Егор еще не успел вернуться с рупором, как мальчишки серыми пылящими комьями покатились с горы. Из — за шершавой гребенки хребта, посылая в лощину крутящееся около пронзительного гула шипенье и свист, показалось сверлящее голубизну неба серое веретено.
— Я казал — гудёт, — радостно залопотал Василий. — Зацем манить? Он и есь.