— А к чему такая официальность?.. — режиссер пожал плечами. — Зачем все это на вечере поэзии?
Морщины снова обозначились на гладком лбу Джапара Мейдановича, но он не дал раздражению овладеть собой.
— Вы правы, трибуна, цветы, президиум — все это придает происходящему торжественность и некоторую официальность. Да, да, официальность. Ты прямо скажи, Байрам, может, тебе это не по вкусу, сейчас входит в моду новый, так сказать, интимный стиль вечеров поэзии… Нашему юному другу, как видишь, не нравится мой замысел, а я вижу в торжественности обстановки знак уважения к автору. Ну ладно. Значит, так. Здесь стол под красным сукном, там трибуна. Пойдемте, молодой человек, покажите мне трибуны. Я знаю, у вас есть "одна большая, с резьбой по краям… Она подойдет… Побудь здесь, Байрам, мы сейчас вернемся…
Всю дорогу домой Байрам думал о Джапаре Мейдановиче. Зал, сцена, трибуна, молодой режиссер — все это как-то сразу испарилось из головы, а вот Джапар Мейданович… Почему-то Байрам не мог не думать об этом человеке. Сидит, величественно скрестив руки на груди, и снисходительно слушает молодого режиссера… А парень толковый, со вкусом… Откуда он взялся, как он получился, этот Джапар Мейданович? В правлении Союза писателей он работает только три месяца, раньше был где-то в журнале. Больше писал очерки, иногда рассказики. На собраниях и совещаниях Джапар Мейданович всегда говорил об очерке, о том, что надо всячески развивать этот очень важный и оперативный жанр. Видимо, он почитал себя одним из основателей данного жанра, а потому полагал, что вправе писать длинно — очерки у него всегда получались огромные.
И было неприятно, что организацией его вечера занимается этот человек.
Джапар Мейданович всегда был внимателен к Байраму, проявлял к нему подчеркнутое уважение, и все равно его участие в организации вечера портило настроение…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
За стоявшим посреди комнаты массивным продолговатым столом завтракали три человека. Негромко позвякивали вилки. Байрам и Сельби, сидя друг против друга, то и дело поглядывали на дочь. Под их беспокойными взглядами девочка заторопилась, начала быстро отхлебывать из стакана чай.
— Не спеши, — сказала Сельби, — обожжешься. Чай надо пить не торопясь.
— Но я же опаздываю! — Джаннет с тоской взглянула на мать, потом на отца и, вытерев салфеткой рот, вскочила. — Я пойду!
— Подожди, Джаннет. Расскажи папе вчерашнее стихотворение.
Девочка нерешительно взглянула на отца, улыбнулась… Потом выпрямилась, как у классной доски, и, чуть склонив голову набок, стала читать стихи.
— Хватит, дочка. Хорошо читаешь, молодец. Беги!
Байрам притянул к себе девочку, поцеловал в щеку. Сельби протянула дочери портфель.
— Я положила тебе апельсин и яблоко. Пожалуйста, съешь сама.
Джаннет вскинула на мать глаза, но промолчала. Потом обернулась к отцу и заискивающе улыбнулась ему, рассчитывая заручиться поддержкой.
— Мама, можно я после школы посмотрю телевизор? Сельби нахмурилась.
— Джаннет, раз и навсегда оставим этот разговор. Придешь из школы, будешь играть гаммы, ты же вчера не сделала урок по музыке. Потом надо прочитать сказку, рассказать ее. Телевизор ты можешь смотреть только в субботу и в воскресенье.
Джаннет опустила голову и, не взглянув на родителей, вышла.
Байрам озабоченно посмотрел ей вслед.
— Зря ты ее так, Сельби. Ребенок есть ребенок. Она должна и поиграть, и телевизор посмотреть, тем более детскую передачу.
— Насчет телевизора ты меня не переубедишь. А играть, пожалуйста, пусть во дворе играет, на улице ей делать нечего. Чем меньше случайных контактов, тем лучше. Не возражай, Байрам! Ради бога, не возражай. Воспитание дочери лежит на мне, и я не хочу, чтоб у нас получилось как у Кара Мурадовича. Детей никто не хотел приструнить, они им теперь на голову садятся. Старшая даже школу бросила. И мальчик, вот увидишь, из него тоже ничего путного не получится…
В спальне зазвонил телефон.
— Пей, пей чай, я сама!
Байрам допил свой стакан, поднялся из-за стола.