Сапар-ага шел легко, ходко, наслаждаясь прелестью прохладной осенней ночи, а поравнялся с домом Ямата, и сразу как в воду опустили.
Темные окна, пустая веранда. Душной стеной навалилась на него эта темнота, не давая вздохнуть всей Грудью. Сапар-ага торопливо взошел по ступенькам, часто и неровно дыша, нашарил на стене выключатель, зажег свет. На веранде и во дворе стало светло, тьма отступила. Стало легче дышать. Сапар-ага несколько раз жадно глотнул воздух, успокоил дыхание, потом достал из кармана ключ, отпер дверь и зажег лампочку.
Пусть горит. Людям легче, когда в окнах свет, на душе веселее. Уже не скажешь: "брошенный дом". А ведь это не просто дом, это дом Ямата! И пока в сердцах людей живет его имя, пусть живет его дом. И пусть горит свет в его доме. Солтанджамал знает — дом есть. Ждет ее. А раз она это знает, она вернется. Обязательно вернется.
Ночевать Сапар-ага решил здесь: в маленькой комнате даже не были убраны кошмы. А одеяло с подушками ему принесли из дому.
В комнате он лампочку погасил, а на веранде гасить не стал. Так свет и горел до утра…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
О ЧЕМ РАССКАЗАЛ ДУТАР
(К творческому портрету Тиркиша Джумагельдиева)
То был не просто могучий, величественный, с пышной листвой тутовник. "Он был виден за много километров, и путники, которым впервые случалось быть в здешних краях, находили село по этому дереву. Тутовник тети Джахан давно уже стал приметой и главной достопримечательностью села, и люди порой забывали, что прежде всего это дерево, живое и плодоносное. Вспоминали об этом лишь к лету, когда ветви тутовника сплошь покрывались сочными ягодами. Но сходили ягоды, и тутовник снова превращался в примету села, в главную его достопримечательность". И погибал этот тутовник не как засохшее дерево, которое отжило свой долгий век, но "трудно и медленно умирал", сраженный болезнью. Как бывалый воин, на теле которого остались шрамы от ран, вынесенных из битв. Или как вечный труженик земли, капля за каплей отдавший ей все свои силы.
"Первой погибла верхняя ветвь, самая большая и сильная. Прежде округлый и ладный, тутовник сразу стал каким-то однобоким. Засохшие ветви положено обрубать, эту рубить не стали — дерево было обречено, земля кругом засолилась.
На следующую весну засохшей оказалась большая часть ветвей. Лишь те, что были простерты к селу, по-прежнему ярко зеленели, хотя листва на них заметно поредела. "Держится, — уважительно говорили односельчане. — Такого не сразу уложишь!"
Огромное старое дерево — гордость и украшение села — давно уже стало в этих местах олицетворением силы, красоты и благородства. С кроной могучего тутовника сравнивали увенчанные тельпеками гордые головы старцев. И вот теперь, когда пришел смертный час, дерево держалось, как человек, понимающий, что такое честь и мужество.
А потом на пустырь, белевший проплешинами соли, пришли люди, до позднего вечера и снова до полудня не смолкали их топоры, пока гигантский пень не остался торчать посреди белесого, поросшего чаиром поля; двум тракторам не сразу удалось выворотить этот пень, намертво вцепившийся в землю высохшими корнями. Живописно слово Тиркиша Джумагельдиева, лирична интонация его повествования, органичны в его реалистической поэтике аллегории и символы. В их ряду — образ величественного тутовника из романа "Земля помнит все", подсказывающий немало аналогий и сопряжений.
Вспомним "царский листвень" в повести Валентина Распутина "Прощание с Матёрой": "Вечно, могуче и властно стоял он на бугре в полверсте от деревни, заметный почти отовсюду и знаемый всеми". Ни топору, ни бензопиле и даже огню не поддался он, "не признавая никакой силы, кроме своей собственной", "выстоявший, непокорный", так и остался один "властвовать надо всем вокруг" на опустошенном, обезлюдевшем острове…
А еще раньше была чинара — заглавный символический образ "романа в легендах, рассказах и повестях" Аскада Мухтара. В несмолкаемом шелесте ее могучих ветвей писатель чутко улавливал напряженные ритмы современной эпохи. Но, слыша их, стремился исследовательски глубоко проникнуть и в подпочвенные пласты, в ту разветвленную корневую систему, которая своими живительными соками вспоила многовековое древо жизни. Так возникала в романе перекличка времен — истории и современности, и в идейно-нравственный полифонизм повествования вливался жизнеутверждающий мотив неразобщенности, единства их лучших традиций.