И горожанин заулыбался, довольный, что заключил выгодную сделку. Гурт помолчал, сосредоточенно морща лоб, потом глубоко вздохнул, с шумом втянув в себя воздух.
— Не устраивает, — сказал он. — Я не торгую пнями. Годится на дутары, берите.
— Но как же так? — горожанин заволновался. — Не могу я просто взять и увезти чужую вещь. Права не имею. Я же от учреждения, официально…
Гурт опять помолчал.
— Ну, если уж тебе так приспичило сбыть свои доски, вези их на полевой Стан. На топчаны сгодятся.
— Вот это деловой разговор.
Гость стал собираться. Гурт проводил его немного и повернул к дому. Пень лежал возле самого порога, огромный, как опрокинутый слон. По нему лазали двое мальчишек. А хорошо, что из пня можно будет сделать дутары, лучшей судьбы и не придумаешь. Дутары — вещьтонкая, это он верно сказал, не каждое дерево сгодится. Недаром, видно, прикатил этот проворный. Доски, говорит, бери за него.
Чудные люди… При чем тут доски? Главное, что тутовник наш снова с людьми будет, веселить и радовать, помогать будет людям… Жалко, сам он играть не умеет. Попросил бы первый дутар, натянул бы струны, позвал соседей, играл бы всю ночь напролет. И радостное, и грустное играл бы, такую бы музыку придумывал, чтоб как сама жизнь…
И еще поведал бы людям в песне о том, что знают лишь они двое — Гурт да тутовник. Знает, конечно, и земля — ей ведомо все, но рассказать не может. Не понимают люди ее языка, не слышат, не чувствуют землю…
Дутара нет. Человек из города только что уехал, и пень, из которого мастер будет делать дутар, пока еще валяется во дворе, и по его потемневшим корням карабкаются ребятишки… А мелодия, которую так нужно поведать землякам, все громче звучит в душе Гурта.
Шла весна сорок второго года.
Гурт с Заманом-ага засевали поле яровой пшеницей. За ними закреплены были старый плуг и пара быков. Семена кладовщик каждый день выдавал по весу.
От Омара изредка приходили письма. Сын Замана-ага тоже ушел на войну, но от него уже третий месяц не. было ни единой весточки. У старика остались на руках красавица невестка и трое маленьких внуков, младшему недавно сравнялся год.
Заман-ага был не так уж стар, ему пошел шестьдесят пятый год, но последнее время он сильно одряхлел, высох, жилистые, жесткие руки его тряслись… Старик не жаловался — не такое было время, чтоб жаловаться, — но плуг ему Гурт не доверял. Заман-ага гневался на него, иной день словечка не скажет, но Гурт твердо решил: пусть сердится, пусть молчит, не может он сидеть у костра и смотреть, как старик ковыляет за плугом. Призовут в армию, тогда уж ничего не поделаешь, а пока он. здесь, не даст старику надрываться. Кипяти чай, Заман-ага, бросай семена в землю, присматривай за быками. А с плугом молодой управится.
Как-то в полдень, когда они пили чай вприкуску с ячменным чуреком, Заман-ага вдруг придвинул к себе мешочек с однодневной порцией семян и развязал его. Гладкие, крупные, как на подбор, зерна пшеницы белели, на темной ладони. Старик потрогал их пальцем. Потом сжал пшеницу в кулаке, разжав ладонь, снова потрогал зерна. И прошептал:
— Совсем отвыкли мы от нее… Будто никогда и не ели…
— Ничего, Заман-ага, — бодро сказал Гурт, — только бы урожая дождаться.
— Так-то оно так… — Старик молчал, перекатывая на ладони белые зерна пшеницы. Да, прокормить семью нелегко, особенно когда такие малыши. Детям ведь не объяснишь, что война, все равно есть просят… — Твоя правда, Гурт, — словно отвечая на собственные мысли, сказал вдруг Заман-ага и, облегченно вздохнув, выпрямился. — Продержаться бы только до жатвы.
Заман-ага высыпал пшеницу в мешочек и старательно завязал его.
С каждым днем заботы и горести все больше донимали старика, все сильнее сгибали его спину. Заман-ага по целым дням не произносил ни слова, все думал, думал о чем-то…
В тот день, когда они пахали возле тутовника, Заман-ага ушел домой рано, еще до захода солнца, Гурт дотемна ходил за плугом, решил допахать делянку. Завтра с утра Заман-ага разбросает зерно, тогда только пробороновать, и все.
Утром Гурт пришел и глазам своим не поверил. Участок, который он вспахал вчера вечером, весь был уже засеян и проборонован, земля лежала ровная-ровная… Распряженные быки дожевывали солому, которую Заман-ага набросал им возле дерева. Сам он сидел чуть поодаль и палочкой чертил что-то на земле.
— Распряг, — сказал он, не отвечая на приветствие Гурта. — Передохнуть надо животинкам…
— Пускай… Только что ж это такое, Заман-ага?! Зачем ты бороновал? Или своего груза мало — пришел ни свет ни заря!..