— Да ведь стариковский сон, он какой?.. И старшенький всю ночь хныкал, спать не давал. Пойду, думаю, лучше делом займусь…
— А здоров внук-то?
— Кто его знает. Вроде ничего…
Старик умолк и, старательно втягивая в себя воздух, снова принялся чертить палочки. Начертит, зачеркнет, опять начертит…
— Тогда я чайку вскипячу, Заман-ага?
Заман-ага не ответил, даже не взглянул на него. Так и сидел, уронив голову на грудь, пока Гурт не протянул ему пиалу с чаем. Да и чай взял словно бы нехотя, не взглянув в лицо Гурту. Потом достал из-за пазухи что-то завернутое в линялый платок и трясущимися руками стал разворачивать. Руки у старика тряслись сильней обычного.
В платке был кусок чурека величиной с ладонь. Чурек был пшеничный, тонкий, с золотистой румяной корочкой. Гурт узнал это по запаху раньше, чем его напарник развернул платок. "Что пахнет лучше всего на свете?" — спросили как-то у путника. "Чурек, вынутый из печки". Редко теперь услышишь этот чудесный запах…
Все так же не глядя Гурту в глаза, Заман-ага протянул ему чурек.
— На, возьми!
— Спасибо… — нерешительно сказал Гурт.
— Возьми, возьми! — раздраженно произнес старик, словно ему трудно было держать руку на весу.
— Я сыт, Заман-ага, лучше внукам отдайте.
— Они свою долю съели. Держи! — Гурт все не решался протянуть руку за хлебом. Тогда старик поднял голову и недовольно взглянул на него. — Когда угощают, надо брать.
Гурт взял, откусил кусочек — чурек был мягкий, душистый, — но проглотить его почему-то не смог. Что-то настораживало Гурта в поведении Замана-ага, но спросить, в чем дело, он стеснялся. Чай в пиале остыл. Гурт проглотил наконец кусочек лепешки. Надкусанный чурек он тихонько положил возле себя. Заман-ага сидел не шевелясь. Слеза выкатилась из его глаза и, скользнув по борозде морщины, исчезла в седой бороде.
— Случилось что-нибудь, Заман-ага?
Старик не ответил. Только кивнул, втянув носом воздух.
Прошло три дня. Заман-ага по-прежнему отмалчивался. Прошло пять дней, он не произносил ни слова. Казалось, старик не видел ни волов, ни семян, руки сами делали привычное дело. Не зная, что его тревожит, Гурт ничем не мог помочь бедняге.
Прошла неделя. На полях, засеянных раньше, земля ощетинилась зелененькими иголочками всходов. Гурт и Заман-ага все еще сеяли, теперь уже дальше, к востоку от тутовника. А через два дня в дом Замана-ага пришла черная весть. Подробностей в похоронной не было, да они никого и не интересовали.
Три дня Заман-ага не показывался в поле. Он никуда не выходил из дому. С теми, кто являлся выразить сочувствие, он в разговоры не вступал, но с каждым новым гостем читал заупокойную молитву. На четвертый день Заман-ага с утра вышел в поле. К югу от тутовника все уже зеленело. Старик сразу направился к участку возле тутовника, который сам бороновал в то утро. Чуть не ползком перебрался он через старый арык, проковылял еще шагов десять, остановился и долго стоял, обратившись лицом на запад, как при намазе.
Поле лежало перед ним большое, безжизненное, темное. Приглядевшись, можно было заметить кое-где островки взошедшей пшеницы, но всходы были настолько редки, что поле все равно казалось темным.
Еле переводя дух, старик добрался до тутовника, сел и уронил голову на грудь.
— Ну-ка, сынок, садись сюда рядом, — неожиданно попросил он. — Потолковать надо.
Гурт подошел к нему. Однако Заман-ага не спешил с разговором. Сидел и, не поднимая головы, сухими, трясущимися пальцами старательно разминал комочки глины. Гурт заглянул ему в лицо. Глаза были спрятаны за опухшими веками, искаженное страданием лицо еще больше потемнело, осунулось, глубже стали морщины, совсем побелела борода.
— Вот оно как, сынок… — Заман-ага втянул носом воздух и сокрушенно покачал головой. — Погубил я сына. Война войной, а сыну своему я сам погибель принес. — Голос у Замана-ага был суровый, жесткий, и не было в нем слез.
— Не говорите так, Заман-ага! — взмолился Гурт.
— Грех мой оказался так велик, — не слушая его, продолжал старик, — что бог покарал меня самой жестокой карой. Я обманул, предал землю, и нет мне прощенья ни от людей; ни от бога! Вот какая положена кара тому, кто на склоне лет, при седой бороде способен совершить предательство!..
— Ну зачем вы, Заман-ага? Зачем? Можно ли так казнить себя!
— Можно, Гурт. Можно, если виновен. Ты тоже виновен, Гурт. Ты поступил плохо. Почему в тот проклятый день ты не сказал мне, что поступок мой — злодеяние?