— О чем вы, Заман-ага?
— Брось, Гурт! Не лукавь со стариком. Разве тебе не ясно, почему оно черное, это поле? Ты же не стал тогда есть чурек. И правильно, что не стал. А то, не приведи бог, и тебя…
Заман-ага махнул рукой и глубоко вздохнул… Гурт молчал, он не знал, что сказать. Не мог он смотреть на Замана-ага — старик сидел перед ним, втянув голову в плечи.
— Я думал, ты догадался, потому и есть не захотел. А я-то… — Заман-ага покрутил головой. — Детишкам тот хлеб скормил, да падет божий гнев лишь на одну мою голову! Так он плакал, маленький, так хлебца просил. Вот я и надумал. Пусть, думаю, пшеничного хлебца поест… И чего я тебе тогда не признался? Неужто ты б миску зерна не раздобыл? Землю-то все равно не обманешь. Вон она лежит, черная, как сажа… Сил нет глядеть!.. — старик вдруг согнулся, скорчился, спрятал меж колен темное сухое лицо, торчала одна папаха. — Не зря… говорят, — сквозь хриплые всхлипывания послышалось из-под папахи, — народ… и земля — одна доля. Предал землю… Сына своего смерти предал!..
Гурт поднялся, отряхнул песок с коротких, не прикрывавших щиколотки штанов.
— Не мучь себя так, Заман-ага. Вставай! — Старик не шелохнулся. — Пересеем заново, бог простит тебе грех.
— Давай, сынок! — вскинулся Заман-ага. — Давай пересеем! Только чтоб единым духом! Пока то поле черное лежит, я дальше тронуться не могу. Я сам вспашу. И семена найду… Не спорь, сынок, не спорь со мной! Мне грех свой только и смыть что черным потом. Лишь бы приняла она искупление!..
О смерти Замана-ага Гурт узнал через год, под Киевом. Простила земля старика, или до самой смерти мучил, давил его непосильный груз вины? Гурт этого не знает. Знают земля и старый тутовник. Земле ведомо все, но земля бессловесна, и потому Гурт должен поведать людям, о чем молчит она — немой свидетель и вечный судия, — как старый Заман-ага пытался обмануть землю и как тяжко наказан был за обман.
Гурт поглядел на пень, вздохнул, покачал головой… — Дутар рассказал бы…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Наступил декабрь, но холодов пока не было. Правда, вчера после полудня, когда с запада потянулись черные тучи и ветер заметно посвежел, люди в тревоге стали поглядывать на небо: прошлогодние морозы надолго остались в памяти, и страшно было подумать, что все это может повториться.
Старики не запомнят такой зимы. Морозы держались семьдесят дней. Амударья замерла под толстым слоем льда. В окрестностях Ташауза на лету коченели воробьи. Виноградные лозы вымерзли. Весной на гранатовых деревьях не раскрылись почки, пришлось и их вырубить под корень.
Сегодня с утра тепло. Всю ночь шел дождь, мелкий и частый, и его монотонный шум приятен был уху, как далекая тихая музыка. Теплый дождь неспешно смачивал землю, и от нее исходил густой, терпкий дух, напоминая о весне и о солнце, рождая умиротворенность…
Байрам шел пешком. Все кругом сияло, свежее, чистое. "Лишь нагота деревьев напоминала, что сейчас декабрь. Асфальт тоже был чистый-чистый… Проносились легковые машины, и звук, струящийся из-под их колес, похож был на журчание воды, бегущей из водосточной трубы.
Улицы Ашхабада вообще не отличаются многолюдностью, а сегодня они и вовсе пусты. Суббота — выходной день, до вечера движения не будет. Хорошо… Может, еще и солнышко выглянет… Да и без солнышка — усилится немножко ветерок, сразу асфальт подсохнет. Потом пусть машины гоняют сколько влезет, в городе будет чисто и просторно.
Байрам считал, что очарование Ашхабада прежде всего связано с чистотой его светлых улиц. Особенно хорош Ашхабад весной. Невысокий, привольно раскинувшийся среди садов и парков, весело глядит он в бездонное небо. По вечерам он ярко освещен, и свет фонарей, тонущих в омытой дождями листве, придает вечернему Ашхабаду какую-то необычную прелесть и таинственность…
Люди, привыкшие к многолюдным столицам, именуют иногда Ашхабад большой деревней. Байрам с ними никогда не спорил. Ему нравились широта прямых улиц, обилие цветников. Нравилось смотреть, как неторопливо, со спокойным достоинством шагают по проспекту люди. Некоторые объясняют медлительность ашхабадцев жарой, но дело не в жаре, ашхабадцы и в лютый мороз никуда не бегут, не торопятся. Видимо, эта неспешность уже вошла в характер города, а Байраму полюбился его характер.
А вот в планировке города, раскинувшегося от Копет-Дага до Каракумов, ему не все было по вкусу. Ему решительно не нравилось, что центр города, и, главное, прос-пект Свободы, застроен по большей части учреждениями и учреждения эти темными громадами застывают по вечерам по обе стороны проспекта. Их черные, слепые окна придают вечернему проспекту мрачный, нежилой вид. Видимо, исправляя ошибку планировки, архитекторы и стали строить здесь кафе и кинотеатры.