— Солгать, значит?
— Это будет добрая ложь, — сказал Важа, — прекрасная ложь! Ты даже не представляешь, как обрадуются дядя Петре и тетя Русудан!
— Ну что ж, пойдем, — сказала Галина. Она не хотела отпускать его руку. Некоторое время она с нежностью и любовью смотрела на него, потом крепко поцеловала его в губы, — пойдем.
И они пошли, крепко прижавшись друг к другу. Они были так счастливы, что забыли обо всем на свете. Они были вместе, они были рядом, но им чего-то не хватало: с ними не было человека, который так радовался их счастью, который всем сердцем любил их.
— Галя... Знаешь, что сказал мне Тариел Карда? — не удержался Важа. Он понимал, что сейчас нельзя говорить об этом, но ему стало стыдно своего счастья, и он сказал...
— Что он сказал тебе?
— Андро неизлечимо болен. У него рак.
— Не может быть, Важа! — убрав руку, остановилась Серова.
— Андро скрывал ото всех. Никто не знал об этом, кроме врача и Тариела.
— Почему он скрывал? Почему он скрывал от нас?! — заплакала Серова.
В маленькой комнате за столом сидел пожилой следователь. Лампа с абажуром освещала его бледное небритое лицо, раньше времени поседевшие волосы.
Перед ним стоял Исидоре Сиордия. Следователь несколько раз предложил ему сесть, но Сиордия отказывался. При падении он ушиб поясницу. Следователь угрюмо смотрел на него.
— Так вы утверждаете, что Важа Джапаридзе...
— Могу на иконе поклясться, товарищ чекист!
— С каких это пор коммунисты на иконах клянутся?
Сиордия с опаской поглядывал на портрет Дзержинского, висевший на стене.
— К слову пришлось. Ни в какие иконы я не верую, — растерялся Сиордия. — Просто так говорят.
— Кто говорит?
— Как вам сказать. Все так говорят, — еще больше растерялся Сиордия.
— Коммунисты так говорить не могут. Что там у вас еще?
— Да многое, товарищ чекист!
— Говорите.
— Гангия ему серебряный портсигар подарил. Он и сейчас его в кармане носит. С чего бы вдруг такие подарки делать, а? Сами понимаете, — Сиордия с трудом отводил глаза от портрета Дзержинского.
— Как не понять, — ответил следователь.
— В тому же они дружки.
— Ага, к тому же и дружки?!
— А как же. А тот, кто с Гангия дружбу водил... Вы понимаете, товарищ чекист.
— Еще как понимаю.
— Кроме того, Важа Джапаридзе моральный разложенец.
— Как, как?
— Разложенец, говорю. У него с Серовой шуры-муры.
— Вы уверены?
— Могу на иконе поклясться. Тьфу. Да не верю я в икону, товарищ чекист.
— Что же тогда клянетесь?
— Проклятая привычка...
— Ах, привычка?
— Разводить шуры-муры на работе, вы только подумайте, товарищ чекист, на работе, каково, а?
— Еще бы, это же серьезнейшее преступление — влюбляться в рабочее время.
— Вот, вот. Однажды я их в лесу засек, представляете?
— Ага...
— А зачем мужчина с женщиной в лес ходят, это вы не хуже меня знаете.
— Знаю, как же не знать.
— Я однажды их поймал на лестнице барака.
— Ну и что из того?
— Как что? От лестницы до комнаты всего ничего.
— Теперь понятно, — потерял терпение следователь. — Что там у вас еще?
— Много чего. Но у меня кое-что болит.
— Что же у вас болит?
— Стыдно сказать, товарищ чекист. Как-нибудь в другой раз.
— Прощайте.
— Почему прощайте?! До свидания, товарищ чекист.
Следователь не ответил, давая тем самым понять своему посетителю, что разговор окончен.
Сиордия повернулся и направился к двери.
— Погодите.
Сиордия обернулся.
— У вас брюки мокрые, — сказал следователь.
— Это я в лужу упал...
— Иди! Смотри в следующий раз в лужу не садись, — впервые сказал ему «ты» следователь.
Сморщенное личико Сиордия от злости сморщилось еще больше.
— Иди! — повторил следователь.
Сиордия неуклюже выскользнул в дверь и прикрыл ее.
Следователь взял со стола Сиордиев донос, смял его и хотел было выбросить в корзину, но передумал, смял его еще больше и запихнул в карман. Опершись локтями о стол, он обхватил голову руками. Так сидел он долго, утомленный и задумчивый. В комнате слышалось тиканье настенных часов. Этот звук ударом молота отдавался в висках следователя. Воздух был пропитан табачным дымом.
Часы пробили трижды.
Он запер ящик стола на ключ, встал и погасил свет.
Улица, по которой Сиордия направлялся к дому, была плохо освещена. Хотя он ходил этой улицей лет десять и знал здесь каждую выбоину, все равно шел осторожно, ощупью. Он будто выверял каждый шаг, боясь ступить в трясину. Болото засосало его отца, и потому везде и всюду ему мерещилось болото, даже на дороге, исхоженной им вдоль и поперек.