— Я сюда еще хочу.
— Может, приедем. Люблю Москву. Мы с мамкой твоей тут свадьбу гуляли, расписались да самолетом сюда. Потом еще приезжали — тебя тут сделали.
Он засмеялся.
— Так что, считай, был тут уже, две клетки всего, а был.
— Теперь эти две клетки читают Аммиана Марцеллина и пьяные спят.
Погладил меня папашка по голове да пошли мы дальше. Ехали по заснеженным дорогам хорошие машины, пару раз я поскользнулся и испугался, что прямо на дорогу полечу — а нет, повезло вот.
В аэропорту почти плакал, так не хотелось уезжать оттуда, где все свое, только лоску навели, в совсем чужую страну. И чего я тосковал, если вдуматься? Интересно же про Америку.
В толпе снова видел мамку свою, она утирала воду со лба, скидывала капли вниз. А предсмертный пот, когда тонешь, есть, или так холодно, что и не пробивает?
Отец ее не видел. К нему она приходила в другое время, в свое время.
— Иногда ночью, — сказал он, когда я спросил. — Как женщина.
Вдруг захохотал.
— А то я б тебе мамку уже новую нашел.
Мы прошли мимо мамки, отец смотрел вперед, в сторону бара, с тягомотной такой тоской — до регистрации нельзя, а то не пустят.
— Мама, я уезжаю.
— Я знаю, Боречка, что уезжаешь. Не грусти и не скучай, я с тобой поеду.
И сердце сразу отпустило что-то, так сжимавшее его все это время. Мы с папашкой отправлялись так далеко, но и она позади не осталась. Я подумал, будет ли день, когда мы начнем лететь над океаном, и сколько будет длиться океан. Все мне было любопытно, и думал я, что взгляд не отведу от иллюминатора, а уснул через двадцать минут после того, как самолет поднялся в небо.
Два дня без сна, и я вырубился так, что пропустил и завтрак, и обед, и то, что кресла были неудобные.
Мне долго ничего не снилось, потом перевернулся на другой бок, отца не без удовольствия отпинав (ноги я на него положил), и стали мне сниться абрикосовые косточки.
Были мы не то на даче у кого-то, не то еще где за городом, яркое было солнце и целая гора ебучих этих косточек. Отец их бил молотком, а из них кровь шла.
Проснулся я, и мы уже летели над Америкой. Я приложил руку к иллюминатору, он был горячим.
— Ебнешься в обморок от жары — полетишь на неделе в Хохляндию, — предупредил отец.
— А я не хворый, это уж скорее ты ебнешься.
— И не матерись.
Ай, а рассказать чего хотел, про Москву еще. Было там такое множество наших, что я весь растерялся даже. Мешались запахи: медвежьи, волчьи, собачьи, кошачьи, крысиные, разные птичьи — да легче сказать, каких не было, и я знал, что, проходя мимо, все эти существа обращают внимание и на меня, отмечают как бы, что я есть.
Я был маленький крысенок, детеныш еще, но уже что-то значил. Тут объяснить бы: фанаты одной музыкальной группы, например, по тайным для других значкам всегда друг друга узнают. Вот такое было ощущение: большого общего дела.
И в Америке оно только усилилось, потому что были это уже не мои люди, а вот зверики были мои. У нас ни единого словечка общего не было, а происхождение — одно, секрет был один на всех.
— Город Ангелов, — сказал отец. — Одни бомжары, торчки да проститутки. Ну, если учесть, что программа партии — приютить мытарей да блудниц, все верно.
Он улыбнулся этой своей кабарешной улыбкой и взял себе кофе на вынос, крепкого-крепкого, потому что в самолете опять налакался до бесчувственности.
— Ты летать что ль боишься?
Отец незаметно, но очень больно наступил мне на ногу.
— Помолчи.
Первым делом мне Лос-Анджелес не понравился — из-за ослепительного солнца, бившего прямо в глаза, из-за весеннего тепла зимой, от которого я тут же задохнулся. Потом мы, правда, прошли огромный, серый скелет динозавра, ну хоть интересно стало. Указатели, реклама — все почти как в Москве, но как-то плотнее. Мы двигались вслед за потоком людей, и я рассматривал новый мир сквозь большие окна.
— Формы он такой ебанутой, — говорил отец. — Выйдем — увидишь.
— А жить-то мы где будем? А ты тут часто бывал?
— Я потихоньку гнездо готовил. У тебя будет комната.
— Натурально?! Своя комната?! Ты прям сейчас серьезно?
— Серьезнее некуда, — ответил отец с какой-то несвойственной ему напыщенностью. — Район у нас так себе, но квартирка ничего.
— Да хрен с ним с районом, блин, своя комната, прям реально! Хоть подрочить можно будет!
Нет, ну серьезно, конечно меня это волновало, отец ведь теперь чаще будет дома, а я привык к приватности, что ли. Ну и стыдно тут же стало, не без этого. Папашка меня вежливо проигнорировал.
Я рассматривал вывески всех цветов и форм, меня затягивало в какую-то световую, блестящую воронку, я думал уж от этого в обморок упаду, всего было слишком.