Прабабка моя, мать матери матери моей, ну, все непросто, во время войны жила под Минском. Она была русской, муж ее — белорус, ушел на фронт, не в партизанах, дочка годовалая опять же на руках (то бабуля была), в общем, невесело, но расстреливать прям сейчас ее никто не собирался. Но голодно было до боли и обмороков, а дочка совсем маленькая, и ходила моя бабка рыть расстрельные ямы. Доставала, что полицаи еще не забрали, хоть пояса кожаные, хоть колечки, бывало, затеряются, зубы золотые вырывала, ну и все такое.
Ей тоже хотелось есть, она продавала вещи с мертвецов.
Ну и пустоты закрывала, не без этого. Но, как говорила мамка, не ради того она к ямам шла и всегда себя винила, что не волновали ее тогда черные водовороты и все, что от них идет. Волновало ее, что она завтра будет кушать, что будет кушать маленькая ее дочка.
Ну и вот, как-то копает она эту яму (лезвие лопаты все время входило в трупы, она к этому уже привыкла, не сложнее, говорила, чем картошку располовинить), видит — ребенок. С живых детей почти никогда ничего не снимали, может, кулон найдется, так она думала, или серебряная заколочка, если девочка.
Оказался мальчик, да еще живой, дышал он едва-едва, и сердце у него билось медленно.
Котяток жалко и других разных детенышей, а тут — человечонок, и куда его. Она ему землю из носа, изо рта вытягивала, тормошила, била по щекам, пока глаза не открыл. Малыш, может, шести лет. Она на него смотрит, и у нее слезы из глаз.
У нее же дочка маленькая. Она видела, что немцы делают с семьями партизанов, с семьями тех, кто еврейских детей укрывает, да с семьями вообще.
Думала, думала, а все равно взяла его к себе.
А хотела бы она, чтобы дочку ее так оставили — в яме с мертвыми? То-то и оно.
Им повезло, она его укрыла, прошла война, и они оставили пацана себе, он стал братом моей бабушки. До шестнадцати лет он отвечал, когда его спрашивали о родителях, вот что: мой папа живет под землей.
А в остальном — совершенно нормальный парень. Вырос прабабулин жиденочек Левочка и стал мужиком, Львом Самуиловичем. Прабабка, конечно, хотела, чтобы он женился на бабуле, но у них любви не было, они были друг другу брат и сестра. Бабулю замуж увез дед, аж в Ивано-Франковск, а Лев Самуилович стал преподавать философию в Минском университете, как настоящий еврей прям.
Его друзья прабабку не любили, она называла их жидами, но его обожала невероятно. Вот она его случайно в яме нашла, а он ее досматривал вместе с родной дочерью, и саму в яме схоронил, когда время пришло.
То есть, прабабка умерла, конечно, но все хорошо закончилось.
Вот, ну а я чего вспомнил? Лос-Анджелес — город ангелов, а прабабка, наверное, тоже в городе ангелов, ну или где там, я слышал, есть хорошие люди.
В моем городе ангелов было странно. Самое ужасное, конечно — все говорили на чужом языке. С английским у меня было не так плохо, как я думал, схватывал я быстро, но как же невыносимо было слушать беглую и совершенно чужую речь. Мне казалось, что вокруг меня разыгрывается какой-то спектакль или, ну к примеру, снимают кино — это же такие глупости, все эти люди не могли говорить на другом языке постоянно. В какой-то момент, я это представлял, они отложат свои сценарии и станут говорить, как все, на русском. Иностранная речь казалась мне вычурной, ненатуральной, постановочной, и, как по мне, это был ужасно неудобный язык для того, чтобы думать.
Запахи тоже были другими: бензин, не прибитый морозом, какой-то густой смог, тянет чем-то вкусным из каждой забегаловки. Да и хрен с ними, с запахами, даже цвета были другие из-за непривычной солнечности.
В такси пахло какими-то индийскими благовониями, от которых звенело в ушах, а у мужика за рулем на голове хитро свернулось какое-то полотенце. Отец к этому отнесся без восторга, назвал, значит, адрес и замолчал, а я расспрашивал словоохотливого индуса о том, что здесь вообще-то есть интересного.
Индус мне клялся, с горячностью, которой от его народа и ожидаешь, что лично видел Брэда Питта.
— Голливуд — это вещь!
— Аллея, звезды! Звезды на улице!
Говорил он слишком быстро, так что я улавливал только части фраз. Получалось что-то вроде: "Голливуд — это вещь, бла-бла-бла-бла, аллея, звезды, звезды на улице, бла-бла-бла."
Ну, я кивал, конечно.
— Еще есть постройка такая, похожа на консервную банку. Что-то такое Диснеевское. И вся она блестит! Очень красиво!
— А музеи какие есть? — спросил я.
— Тебе с динозаврами понравится. Или с машинами. Есть и тот, и другой.
— Долбаеб, — сказал отец. — Еще про телок восковых пусть скажет.
— А, ну и с куклами из воска есть, но сам я не был.