— Ну, они так делают, — сказал отец. — Я тут особо ничего не контролировал, и без этого занятия были.
Зато умывальников почему-то стояло два.
— Это они случайно?
— Да я тоже спросил. Не, это если мы с тобой оба опаздываем, чтобы чистить зубы там.
— А зачем ставить два умывальника, чтобы только чистить зубы одновременно? Можно рядом постоять.
— Ну я не ебу, Борь. Слушай, а знаешь чего еще прикупил? Кофеварку да тостер. Завтракать будем, как буржуи.
— О, ну это вообще.
Тут я, конечно, стал смотреть свою комнату. Если гостиная и кухня уже с хозяином были, обжитые, везде папашкины личные вещи, то моя комната осталась совсем чистой — только побеленные стены да новенький, хоть и маленький, телик. Не, ну еще кровать там, тумбочка, часы даже, но все безличное какое-то. Кровать была без простыней, а матрас такой высокий, что я еще минут пять пытался пропихнуть его ниже, пока не понял, что так все и задумано.
Комната была совсем небольшая, зато из замка торчал настоящий ключ. Мне стало так приятно, и в то же время я вдруг понял, какое это наебалово — раньше у меня своей комнаты не было, но фактически была своя квартира. Теперь моим будет только этот уголок.
Зато тут было большое окно, странное — без подоконника, с такими узкими рамами, что их тоже почти не существовало. Будто прорубили дыру в бетоне и все.
Первым делом я достал из чемодана "Котлован" Платонова и положил под подушку. Я другой такой книги не знал, чтобы стала частью меня, чтобы так в меня вгрызлась.
Все там было, и ямы, и могилки, кашляющие, умирающие, обманутые люди. Не книга — жизнь моя.
Вот тот интеллигент, который выбросил книжки свои, он и не знал меня, не знал, как он на Бориса Шустова повлиял. Не знал, что прочитав его неожиданные подарки, я стал добывать себе другие книжки, похожие. Уже не "Илиаду", а "Одиссею", не Солженицына, а Платонова, и шел по той дороге, которую мне этот неизвестный мужик проторил.
Уложил в шкаф книги, а поверх них сложил одежду, но почему-то долго маялся, не выходил, не мог устроиться.
Незаметно наступили сумерки — здесь они были незнакомого, розового цвета. Или нет, на самом-то деле были они слоистые, как какой-нибудь коктейль — сверху полоса почти бесцветная, с легкой голубизной дрожащего воздуха, потом широкий розовый, потом наступающая темно-синяя тень. Сбоку надо всем этим был кружок полной луны.
Я долго смотрел в окно, наблюдал, какие в этом мягком свете становятся небоскребы, как скрадываются их острые очертания. Машины так гудели, так ездили — как у меня в голове, я не знал, смогу ли заснуть, даже если движение станет вдвое тише, я не привык к шуму.
В Москве я тоже уставал, но у меня были мысли о доме, тайная мечта о тишине. Тут я все понял: она не сбудется. Мой новый дом — очень шумное место. Зато как блестели эти стеклянные бочки высоток под вставшей луной.
Когда я, наконец, вышел, отец курил, вытянувшись на кресле черном в красную полоску, обитом атласом, на совершенно ужасном кресле. Спинка была откинута назад, а из-под кресла выглядывала смешная подножка.
— Ты как тощий Гомер Симпсон.
— Тогда принеси мне пива. В холодильнике.
Я и себе взял банку. Она была красно-белая, напомнила мне не то тот суп, который рисовал Уорхол, не то этикетку колы.
— Кстати, — крикнул отец. — Есть кабельное. Разберешься.
Этим я всю ночь и занимался, потому что совсем не мог заснуть. То есть нет, сначала я долго читал, потом устали глаза, ну и я включил телик. Щелкал по бесчисленным каналам, пока не устал и от яркой рекламы. Потом долго смотрел сериал про какого-то детектива, мало что понимал, уж очень быстро говорили.
Значит так: был там унылый детектив, у которого в кабинете разные телочки все время плакали и признавались в убийствах. Я смотрел серию за серией, не врубаясь в основную интригу, курил и пил пиво, пока не стал такой пьяный, что мне удалось уснуть.
Снились мне кошмары, ну а чего теперь? Тяжкий день. Снилась мамка, рыдавшая в ментуре.
— Не хотела я, не хотела. Я не топилась, клянусь.
Ее уговаривали что-то подписать, а она влажно шмыгала носом. Я смотрел на все как бы со стороны, из правого верхнего угла комнаты, что ли. Я смотрел, пока до меня не дошло, что мамка-то умерла, и мент умер, и я умер, и все на свете умерли.
Больше не надо волноваться, что кто-то чего-то не подписал. Тогда я проснулся, не то от этого-то осознания, не то от светившей мне прямо в лицо луны. Перевернувшись на другой бок, я долго смотрел на электронные часы, стоявшие на тумбочке рядом с кроватью. На них были красные цифры, я водил пальцами по их углам и прямым.