Эти цифры на электронных часах, они меня все время удивляли. На простом трафарете, стоит провести пару линий, проявляется либо цифра, либо полная бессмысленность. Только шаг в сторону, и такое все сразу идиотское.
Я осторожненько вышел из комнаты. Отец так и уснул в своем кресле перед работавшим телевизором. Симпатичная блондиночка рассказывала о войне в Ираке, потом стали рекламировать антидепрессанты. По моей ноге вверх забралась сестричка, которая первой встретила нас. Она была совсем молодая, еще непокрытая, вчерашний крысенок.
— Пойдем с тобой дрыхнуть? — спросил я. Пошевелив вибриссами, она согласилась. Ради меня, несомненно, так-то крысы скорее ночные животные. Такая молодая, а во мне видела маленького.
Когда я вернулся, то увидел мокрые следы на полу. Мамины следы. Ее не было ни в шкафу, ни под кроватью, но она сюда приходила, я ощущал водяной, мясной ее запах.
Значит, с нами сюда вошла.
Утром я проснулся от папашкиного голоса.
— Боря, еб твою мать, где сигареты?
— А хуй знает.
— Не матерись. Во, нашел. Лазанью будешь?
Он открыл дверь, и первым делом в комнату вплыл вонючий дым его сигареты.
— Давай лазанью.
— Ну, как тебе? Все вообще.
— Жарко. В остальном пока не понял.
Отец хрипло засмеялся, влажно закашлялся, но мокрота не отошла.
— Похоже на город из "ГТА: Сан Андреас". Я у Юрика на "Плейстейшн" играл.
Отец посмотрел на меня странно, с какой-то трогательной беспомощностью, сказал:
— Ну и хорошо, — развернулся и ушел. От него только дым остался — как от демона какого-нибудь. Сестричка лежала на подушке рядом со мной, свернулась там калачиком, как ребенок, как взаправдашняя сестра (которая у меня могла бы быть).
Смерть детеныша — великая печаль Матеньки, потому что ей все нужны, она всех привечает, всем рада. У Матеньки для каждого своя гибель найдется, а помер малым ни за что ни про что — так вроде и не жил.
Отец позвал меня за стол, я сел на высокий стул, пахнущий вишневым деревом, покачался на нем, значит, для пробы. Обычные вещи, и тех я не знал. Как влюбиться — я не понимал, где я, и отчего все незнакомое. Мамка моя, должно быть, так тонула — как глубоко и какое все чужое.
А в лазанье был такой горячий сыр, что тянулся он за моей вилкой, как макаронина. Отлично было, фарш в каком-то томатном соусе и склизкие кусочки вкусного теста, и я не думал, что мне понравится. На вид лазанья, даже после того, как я убедился, что она хороша, меня пугала. Я вытащил из мусорки упаковку из-под нее и долго читал, понял где-то половину слов.
— Ты сразу в школу не пойдешь. Сначала надо экзамен будет сдать. Калифорнийский, мать его, тест.
— А если я не сдам?
— Значит, с дебилами пойдешь английским заниматься.
Отец отодвинул пустую тарелку, вырвал у меня из рук упаковку и затолкал ее обратно в мусорку, закурил и снова сел. Пепел он скидывал прямо в томатный соус.
Ну, подумал я, специально все завалю, что ли. Учиться мне было лень, заниматься одним английским легче будет. Да и будут там со мной всякие другие эмигранты, вот найдем с ними общий язык, будем вместе ничего не понимать.
Отец достал из холодильника клубничное молоко. Оно было в такой канистре, как из-под антифриза.
— Ого, пап, клубничное молоко? Ты себе и женщину тут завел?
— Еще слово скажешь, я из тебя душу выбью.
Мог и не врать, так что я-то рот сразу захлопнул, без напоминаний. А клубничное молоко тоже оказалось вкусным. Вот какой был мой первый завтрак, совсем не как в Снежногорске, где я ел хлеб с маслом и пил сладкий чай перед тем, как отправиться в школу.
Сегодня все было празднично, школы еще никакой, и я сам еще нигде, посередке у бушующего во все стороны моря. За окном гудели машины, все было восторженно, утренне.
Я стал по-особому чувствовать, весь заострился, весь подобрался. Смотрел на солнце и не щурился. Такой был мир вокруг — новый, необычный, во всем была радость, во всем была грусть. Я налил в крышку молока, напоил сестричку, а отец все курил, пока не сказал мне вдруг:
— У кровавой истории — кровавые дети.
— Это ты про чего?
— Да читал где-то, и вот вспомнил сейчас.
А у него ведь тоже что-то происходило, там, за стеклянным взглядом, за всем снаружи. О чем-то думал он, понимал, может, что теперь мы с ним вдвоем. Раньше по одному были, а между нами она, мертвая, вся в воде своей. А теперь никуда друг от друга не деться, привез меня с собой, значит.
— Отец мой, — сказал папашка. — Меня бил смертным боем. Он человек был вообще-то мирный, безобидный, но иногда, бывало, как нажрется на него такая ярость нападет. Никогда на мать, все мы с Колькой виноватые у него ходили. Раз ребро мне сломал.