— Правда что ль?
— Да чистая. Еще один раз думал убьет меня, так я нож схватил и всадил в него, в плечо прям.
Он осторожно коснулся пальцами места чуть левее плечевой кости, потом с силой надавил.
— Вошел нож, как в масло, я даже не ожидал, что будет так легко. Мне одиннадцать лет было. Думал, надо его убивать, а то он сейчас нож вытащит и башку мне нахуй отрежет. А он вдруг такой стал бледный, на пол осел, глазами хлопает. Виталик, говорит, вызови скорую. В момент протрезвел.
Отец неприятно, острозубо ухмыльнулся, почесал висок.
— Я вызвал, конечно. Вот с тех пор хорошо так повзрослел.
— А теперь-то чего?
Я задумчиво посмотрел на нож, которым отец вскрывал упаковку лазаньи. В блеске лезвия его была такая себе тень меня, неясные очертания.
— Да ничего теперь. Ты мне благодарен будь, что я с тобой не так.
Мне вдруг и мамина фраза вспомнилась сразу. Когда отец мне зуб-то выбил, хотя он и так шатался, я себя сразу стал жалеть, маму спрашивал, почему отец меня ненавидит, а она мне отвечала, значит:
— Любит он тебя, Боречка, любит. Как умеет, так и любит. Как его самого научили.
Уж как научили.
Горько его учили жить на земле, и он меня горько учит — без жалости.
— Ножом тебя что ль пырнуть, — задумчиво сказал я.
— Я тебе пырну.
Он залпом, как водку, допил клубничное молоко — со всем так делал, старая привычка была. Вторая натура.
— А такой безобидный был человек, — повторил он. — И не подумаешь. В гробу на него смотрел, думаю, ну чистый профессор филологии. Ну да ладно.
Я вылизывал тарелку из-под лазаньи, потом пальцем водил по застывшим каплям соуса, старался все под ноготь загнать, чтобы вкусный был.
— Ну ты пойди, — сказал отец. — Пошароебься. Поисковое поведение развивай. Может найдешь что интересное. А мне с Уолтером надо встретиться. Ночью работа будет. У них ужас тут под землей живет, да и канализации тот еще кошмар, затопления одни.
— А я на этого Уолтера посмотрю?
— Ну, посмотришь, чего б нет-то?
Он пнул мой стул.
— Все, иди погуляй уже. Надоел.
— Ну и ладно.
Проходил я мимо него, а он как схватит меня за руку, словно в колыбельной.
— Это еще что такое? — отец соскоблил гнойно-кровяную корочку с язвы моей, маленькой, меньше копейки.
— Юрикова мама говорит: это стафилококки.
А она медсестра, правду-то знает.
— Ну, йодом что ль намажь. Девок, небось, уже хочешь, а ходишь, как чушка. И причешись.
Он щелчком отправил корочку к пеплу в тарелку, пригладил свои волосы и как-то устало глянул в окно, будто день предстоял долгий, а в конце и помирать пора.
Я зашел в ванную зубы почистить, потом сел на кафель, рассматривая начинающие чернеть стыки между плитками. Не такое все и новое, все поживет да почернеет, ну и вот.
Зашел отец, переступил через меня, тоже принялся зубы чистить, тщательно, хоть белыми они б никогда не стали, сплевывал розовую от крови пену — как бешеный.
— Чего расселся?
— Чтоб сосредоточиться, ты мешаешь.
Пробормотал он что-то недовольное, а я стал нюхать. Сильнее всего был отцовский, конечно, запах: потный, водный, крысиный, одеколоновый. Дальше паста зубная да кровь его. Всякий домашний мусор, пицца тухлая, капли алкоголя в пустых вроде бы бутылках, пыльный ковер. Если глубже — ржавчина труб, хлорированная вода, бегущая по ним, муравьи в ложбинках в бетоне, братишки с сестричками. Вот наша квартира, я мысленно все запахи по уровням разложил, запомнил и двинулся дальше. Дойти я мог этажей на пять вниз, но остановился на следующей же квартире. Оттуда кошатиной несло и чем-то водяным, огурцовым, озоновым, еще старостью и натуральными тканями, духами.
Я весь подобрался, вскочил на ноги. Отец ухмыльнулся.
— Нашел?
— Да! Да! У нас кошка в соседках!
— Ну и познакомься с ней иди.
— А может и с ним, может кот!
— Кошка. Старая кошара.
Но я его не дослушал, в момент у двери оказался, открыл ее привычным каким-то движением, выскочил на лестничную клетку, только к кошкиной квартире подошел, не звонил еще, ничего, а дверь уже распахнулась.
— Я тебя еще вчера учуяла, крысеночек. Привез тебя все-таки отец.
На вид ей лет сто было, наверное. Но она все еще была красивой, как бы даже не просто красивой, не как картинка там, не как дама какая-нибудь с "Титаника", а будто женщина, которую еще в постель к себе хотят. Она была тощей, с чертами лица, которые старость хоть и обточила, но будто бы с каким-то художественном замыслом, как скульптор.
Глаза у нее были пронзительные, синие, на старческом лице вообще невероятные, молоденькие совсем. Ай, до чего красивая была, напудренная, накрашенная, аж стыдно стало смотреть на нее. Старушки иногда бывают ни то, ни се, а чаще в гроб краше кладут, но эта, казалось, никогда не откинется.