В те дождливые месяцы Дарио и Мария были счастливы, по-настоящему счастливы. Они искали друг друга в толпе, встречались поздно вечером после работы, возвращались пешком по улицам, окружающим Капитолий, через парк, засыпанный сухими листьями, темно-коричневыми, как ее глаза. Мария открыла Дарио целый мир — мир чувства; конечно, он понимал, что любит, как всякий юноша в любом уголке Земли, но в то же время ни сам Дарио да и никто на свете никогда не любил так. Ни Вертер, ни Ромео, ни все другие влюбленные, о которых он читал, не могли бы сравниться с Дарио, так велика, так неповторима его любовь!
И все же эта романтичная осень была последней. Светлый юношеский взгляд на мир, на любовь отошел в прошлое. Круто повернулись события, и Дарио стал жестче, закалился, окреп. Потому что именно в эту осень начались контрреволюционные вылазки и провокационные взрывы, в эту осень возникли комитеты обороны, была проведена чистка, объявлена мобилизация — словом, стало окончательно ясно, что последовательное проведение в жизнь принципов революции — дело вовсе не легкое и нечего ждать ни тишины, ни успокоения. И в эту же осень начались первые неистово бурные ссоры с Марией, которые тут же сменялись порывами нежности.
Главная квартира Освободительной армии.
Плантация «Ми Роса»
10 января 1896 года
Поскольку рубка тростника в западных районах приостановлена и нет необходимости в поджоге плантаций, объявляю:
1. Поджог плантаций сахарного тростника категорически запрещается.
2. Нарушители настоящего распоряжения независимо от их звания и занимаемого в армии поста во имя революционного порядка будут преданы суду по всей строгости законов военного времени.
3. Сахарные заводы, которые, несмотря на настоящее распоряжение, попытаются возобновить работу, будут разрушены.
4. Все мирные жители острова Куба независимо от их национальности пользуются личной неприкосновенностью и имеют право беспрепятственно заниматься сельскохозяйственными работами на своих участках.
Максимо Гомес
Наконец огонь начал гаснуть. Ветер повернул к западу, в противоположную сторону. Мачетерос уселись на краю дороги, отирая пот. В черной листве перебегают уцелевшие ящерицы. Пчелы, привлеченные сладким запахом сока, облепили тростник. Время от времени потрескивают стебли, охваченные последними языками пламени. Сине-розовый дым поднимается с середины поля, заволакивает все небо. Здесь, у дороги, догорают несколько кустов вереска — извиваются, корчатся в дыму. Люди выпустили наконец из рук липкие от сока мачете. Некоторые не сняли еще с лица почерневшие платки. Ветер несет копоть, мачетерос щурят воспаленные глаза.
— Хорошо, что не перекинулось на другой участок, — говорит Томегин.
— Я такого никогда не видывал. Ад кромешный! — замечает Пако, обмахиваясь шляпой.
— Это еще ничего. Если б ты видел, какой пожар случился когда-то там, где я был… — говорит Папаша.
Свои белые нарукавники старик снял еще раньше и, аккуратно свернув, положил на землю. Он стоит на дороге, стругает мачете обгорелый тростниковый стебель и смотрит на опустошенное поле грустными глазами, будто жалеет, что пожар был на этот раз невелик. Черный торс Папаши блестит.
— Иди ты со своими враками! — восклицает Дарио.
— Ничего не враки, приятель. Мои старые глаза видели такое, что тебе и не снилось. Вот, представляешь, как-то раз, в пятидесятом году, рублю это я тростник, точно такой же был денек, как сегодня, и вдруг слышу, шуршит будто что-то, чудно так. У меня слух как у лисы, это точно, я все слышу на версту кругом. Один мой друг, Рафаэль его звали, — он был испанец, но давно жил на Кубе и держал погребок в квартале Святого Исидро, — ну так вот, Рафаэль мне однажды и говорит: «Ты мне скажи, как услышишь, что «Маркиз де Комильяс» вошел в бухту, потому что на этом корабле ко мне должен родственник из Испании приехать…»