— Это варварство, и предрассудки. Люди не должны так поступать. И омары пустошей, получается, лучше людей Шарту, если они помогают этим детям.
— Ты неправ. Все намного сложнее. Это больше, чем предрассудки. Прошлый Шарту был сметен цунами. Здания были разрушены или смыты в море, скафандры смяты. Многим пришлось работать на руинах дольше, чем позволял объем их кислородных баллонов. Половина жителей получила отравления, половина детей потом родилась калеками. А теперь представь, что было бы, если бы их всех выхаживали так, как моя семья выходила Ашайту. Сейчас, тридцать лет спустя, Шарту походил бы на приют для слабоумных. Представь себе это общество, Тави. И после этого говори, что их жестокость была предрассудком. Не говоря уже о том, что, спасая всех слабых, наши отцы могли бы просто не выжить. Да и омары — не гуманисты. Не смей говорить, что они лучше жителей Шарту. Если они поймают человека, то сорвут с него скафандр и будут глумиться вокруг, пока он задыхается. А если он сумеет прожить несколько часов, то они превратят его в свою тварь, сделают его сумасшедшим слепым рабом. Не думаю, что это делает их воплощением человечности.
Тави выслушал отповедь, понурившись.
— Я не понимаю, почему ты говоришь так, будто на самом деле согласен с этим гаденышем Круной?
— Я люблю своего брата! — вскинулся Хинта. — Или ты хочешь поставить это под сомнение?
— Нет! Ты ведь знаешь, что меньше всего я хотел бы тебя обидеть. Я просто не понимаю некоторых вещей.
Хинта слегка остыл, но теперь между его бровей залегла напряженная складка.
— Прости, что накричал. Просто ты задал мне вопрос, и я ответил. Я понимаю, почему Круна ненавидит Ашайту, почему каждый второй неоднозначно относится к моему брату. И я не стану осуждать прежнее поколение жителей Шарту за то, что они избавлялись от больных детей, когда тех было много. Но я не согласен с теми, кто считает, что Ашайту следует бросить в пустошах сейчас. Они опоздали и со временем, и с возрастом: сейчас уже не те условия, что в десятилетие после цунами, и Ашайта слишком взрослый — он не выживет без маски и никогда не будет похож на омаров. Короче, они неправы почти во всем. Они не знают и не хотят знать множества вещей: например, то, что брат может и без их злобы просто умереть в следующие два года.
— Или то, что он занимается по специальной программе, и если выживет, то сможет вырасти в почти нормального человека — будет делать простую работу и никому не помешает своими маленькими странностями. Ведь так?
— Так.
Они прошли под линией монорельса. До платформы оставалось всего около сотни шагов — наверх вели сетчатые оранжевые ступени, заляпанные зеленой фратовой грязью.
Фирхайф отдыхал в однокомнатном домике в самом конце платформы. К нему все время по разным вопросам заходили люди, так что дверь он держал открытой. Чтобы рассеянный в атмосфере яд не проникал внутрь помещения, в тамбуре работал температурный барьер, охлаждавший воздух до таких значений, при которых тяжелый тендра-газ обращался в жидкость. Внутренняя часть входного портала сверкала голубыми рампами охладительных радиаторов, в проходе кружился отравленный снег, а с потолка свисали желтые кинжалы сосулек. Смертоносный осадок всасывало через решетки в полу и выбрасывало обратно на улицу.
Хинта уложил Иджи отдыхать, затем спустил Ашайту с ослика и, придерживая за плечи, как можно быстрее провел брата через портал. Их скафандры были лишены термозащиты, так что, проходя между морозильными радиаторами, ребята ощутили, как их кожи касается порыв жуткого, режущего холода. Меньше чем за секунду экраны их шлемов покрылись испариной, в следующее мгновение уже смерзшейся в сеть кристаллического узора.
— Быстрее! — взвыл Тави, толкая Хинту в спину, и они втроем ввалились в тепло. Хинта отключил экран шлема, и влага его дыхания, примерзшая к силовому полю, тонкой ледяной паутинкой осыпалась вниз. Ему в нос тут же ударил въевшийся в их скафандры запах фрата, маслянисто-дурманящий и в то же время свеже-соленый.
— А, вот и юные грабители, — весело сказал Фирхайф.
Мгновение Хинта ничего не видел — у Фирхайфа царила полутьма. Потом его глаза привыкли, и он различил знакомую обстановку: на стенах — барельеф-портреты героев Лимпы в абстрактном стиле: узкие, полуобъемные лица воинов и полководцев, пилотов машин и инженеров, скошенные нашивки на шлемах древних боевых скафандров. На мониторе мерцала литтаплампская развлекательно-новостная лента, а на столе дымилась огромная посудина с лапшой.
— Угостить? — предложил Фирхайф.
— Да, пожалуйста, — просиял Тави. — А мы Вас не объедим?
— Так и знал, что придете голодные. Приготовил побольше.
Ашайта нетерпеливо махал руками, показывая, чтобы его тоже раздели. Через пару минут все четверо уже ели: Фирхайф — спокойно, Тави — жадно, быстрее всех, Хинта — медленно, одну ложку себе, другую брату. Пока они обедали, к Фирхайфу успели заглянуть бригадир рабочих-погрузчиков — коренастый мужчина в экзоскелете-робофандре с третьей, качающейся над плечом, механической рукой; продавец фрата — фермер с восточных окраин, старше Фирхайфа, с ружьем за спиной, в устаревшем полускафандре с дыхательной маской, когда-то прозрачной, но теперь пожелтевшей от долгих лет эксплуатации; деловой агент Джифоя — раздражительная лощеная дама; техник-логист со склада — шустрый, средних лет человек, в исцарапанном скафандре, с оранжевой дыхательной маской на лице. Тави таращился на всю эту разношерстную публику во все глаза. Хинта, привычный к фирхайфовой суете, обращал на нее меньше внимания и в основном был занят тем, что терпеливо вытирал салфеткой Ашайте подбородок, когда тот пачкал его едой или слюной, или и тем, и другим. Сам Фирхайф смотрел то на часы, то в окно, на протянувшуюся вдаль ленту поезда. Впрочем, он делал это предельно тактично.
— Очень большое спасибо, — откидываясь на спинку стула, поблагодарил Тави.
— Считай, что это было за знакомство, — хмыкнул Фирхайф. — В следующий раз ты меня будешь угощать, и миска будет в два раза больше! Я так считаю: что ты людям — то и они тебе. А когда способствуешь молодым, обеспечиваешь себя на тридцать лет вперед.
Тави улыбнулся и слегка поклонился.
— А Вы не знаете, зачем тот необычный пассажир ехал в Шарту?
— Какой пассажир?
— Парень в скафандре как у меня. Мы его видели, когда мимо нас проехал конец поезда.
— А, этот. Нелюдимый романтик. Он, похоже, останется здесь жить.
— Но он потеряет гражданство, — удивился Хинта.
Фирхайф пожал плечами.
— Я выспрашивал у него, когда он собирается назад, но он ответил, что не поедет. Вот и вся история.
Когда они снова вышли на улицу, солнце давно перевалило зенит. Несколько рабочих пеномашинками мыли перрон от фрата, остальные сидели на горах разгруженного товара, отдыхали и смеялись чьей-то шутке; вокруг, списывая номера прибывших ящиков, суетился тот самый техник-логист. Хинта разбудил Иджи. Фирхайф подкатил к ослику предпогрузочную тележку, включил весы.
— Там ровно сто тридцать шесть кило, можете не тратить на это время.
— Хинхан, мне так положено, и неважно, что я думаю о твоей честности.
Хинте оставалось лишь пожать плечами. Иджи послушно опрокинул свой кузов в тележку Фирхайфа. Тави столкнул руками последние, застрявшие ломти губки и уставился на табло тележки.
— Стало на два кило больше? Два кило фрата приросли по дороге?
— Такого не бывает, — прищурился Фирхайф. — Думаю, семейству Фойта стоит слегка перекалибровать свое четвероногое.
— Вовсе нет, — задето ответил Хинта. — С Иджи все в полном порядке. Просто магниты шалят рядом с Экватором.
— А-а, так вы оценивали улов прямо там, на тропе? Ну, тогда твой Иджи просто чудо. Взвешивая центнер в ста метрах от Экватора, ошибся на ничтожные пару кило. — Фирхайф покатил тележку к оставшемуся неполным погрузочному слоту. — Семь кило сейчас стоят один гал, значит…