Около буфета толпа втрое гуще, чем вокруг музыкантов. Изредка попадались какие-то знакомые, но фамилии их Осис уже не помнил. Большинство людей казались совсем чужими. Невероятно быстро вырастают мальчишки, а взрослые стареют. Андрей провел рукой по лицу, — только утром побрился, но борода уже колется. Годы… годы накопились и у него…
Мартыня Упита трудно было разыскать в этой толпе. Совсем нечаянно увидел его на склоне горы, в кустах, вместе с другим батраком Крастов Яном Земжаном и бывшим лесорубом в Ранданах Карклом. Из обрывков фраз сразу понял, что Мартынь рассказывает собеседникам о некоем заносчивом рижанине, который уже не хочет знаться с людьми из своей волости. Но увидев приближавшегося Андрея, он постарался изобразить на лице широкую улыбку изумления и радости, чтобы показать, как он польщен, растроган… Это было так сложно, что Андрей сумел прочесть на лице старого друга только смущение и замешательство.
Карклис и Земжан, как малознакомые, вскоре поднялись и ушли. Мартынь Упит и Андрей Осис остались вдвоем у двух пивных бутылок — пустой и наполовину недопитой. Андрей почти не узнавал Мартыня — загорел дочерна. Должно быть, на полях Крастов солнце палит еще жарче, чем на горе Бривиней. Мартынь неловко посмеивался, не зная, как называть приятеля — на «ты» или на «вы», вначале ради верности избегал личных обращений, получалось довольно забавно. Он, дескать, сразу увидел через всю толпу, еще у ворот. В шляпе и покупном костюме человек выглядит совсем другим! Да еще эти светлые усы, которых раньше не было. Но походка прежняя, только по ней и можно узнать. Стало быть, не загордились… Это множественное число Андрей мог по своему усмотрению отнести и к себе одному, и ко всей группе рижан. Та, которая выше Анны, в более широкой шляпе и с зонтиком, — та, должно быть, супруга. А из девочек — та, со светлыми волосами… Тут Мартынь прикусил язык: ведь другая — дочь бривиньского Ешки. Но об этом разве можно говорить?
Вообще ему казалось, что многого касаться нельзя. Разговор совсем не клеился, пока Андрей Осис не дал сорока копеек и не попросил принести еще четыре бутылки. Языки сразу развязались, оттаяла прежняя дружба. Вокруг буфета становилось все шумнее. Андрей удивился:
— С каких пор дивайцы так разогреваются от одного только пива?
Мартынь Упит, наливая стаканы, засмеялся.
— От пива!.. Звирбул со своей старухой их подогревают. Там, в кустах, где лошади, у Звирбулов корзина с беленькой, с колбасами и кренделями. Буфетчик из себя выходит, к нему направляются лишь после того, как заглянут в корзину Звирбула. Но кто может много потратить — только так, дурака валяют. Буфетчик жаловался уряднику: за что он Пукиту платит за место пятнадцать рублей, если эти разбойники, в кустах, его разоряют! Но кто же не знает урядника Риекстыня, сам охоч до крепкого!
На елочке опять висела картонка с надписью: «Pause». Вдруг на площадке поднялся страшный шум. Все сидевшие повскакали с мест посмотреть, что там происходит. Поднялись и Андрей с Мартынем. Клубок людей, быстро разрастаясь, катился к арке из березок. Мальчишки орали и свистели, школьницы убегали с дороги, какая-то барышня громко жаловалась, что ей отдавили ногу. Распорядители поймали безбилетника — двое вели за руки, третий держал за шиворот, все трое ругались напропалую. Этот эпизод имел большое воспитательное значение и явился предостережением для тех, кто еще разгуливал по ту сторону веревки. Очевидно, мошенника тащили к уряднику. Но так как Риекстыня уже не было в компании Пукита, то и «зайца» отпустили, дав такого пинка в зад, что бедняга пролетел чуть не кувырком шагов двадцать и едва удержался на ногах, уцепившись за ольховый куст. Это был тщедушный парень с рябым лицом и испуганными глазами, он потерял в свалке фуражку — редкие рыжеватые волосы взъерошились. В заплатанном на локте пиджаке, обутый в постолы, он выглядел маленьким и жалким. Какой-то парнишка поднял затоптанную фуражку, завернул в нее камень и бросил ему вслед. Пукит вскочил красный от гнева; протягивая распорядителям свою, он кричал: «Дайте, дайте ему по шее, этакому бродяге!» Нарядная супруга Миезиса, размахивая руками, визгливо вторила ему.
— Погонщик скота, не учитель! — угрюмо сказал Мартынь Упит, снова опускаясь на траву. — За тридцать копеек готов с человека кожу содрать. Полторы сотни наверняка сегодня наберет. А что детям от этого? Велел бы каждому дать по стакану лимонада, чтобы не рвали одежды, карабкаясь по обрыву от реки. А этот безбилетный — его же бывший ученик, сын портного Адыня. Конечно, непутевый малый, не ремесленник и не батрак, забит и заморен с малых лет. Удирал в Ригу, теперь опять вернулся — должно быть, хотел стащить булку из буфета, вечно руки чешутся.