— Ясно, комиссар, — прервал объяснения Тухачевского Петр Федорович, — мы с татой можем сказать однополчанам, что завеса не против нас, а против немцев.
— Можете не сомневаться.
— А вот по какую сторону завесы мы находимся? — спросил Йонас Петрила. — У нас в этом вопросе неопределенность. Без правильного совета и вовсе не знаешь, как поступить. После замирения с германцами армия вроде стала и без надобности. Полная для всех свобода — шагай, куда ноги приведут. Прокричали «Ура!» Один митинг… второй… Каждый свое горланит. Оружие, что потяжелее, на позициях покидали, а с винтовками да пистолетами каждый сам себе командиром стал.
— Хоть солдаты, хоть офицеры — один черт, — добавил Петр Федорович. — Вот мы с татой газетку раздобыли. Про наших семеновских офицеров тут пропечатано. Может, полюбопытствуете?
Михаил Николаевич взял измятый номер газеты «Известия ВЦИК», вышедший несколько дней назад. Солдат ткнул пожелтевшим от махорки пальцем в набранное мелким шрифтом Сообщение ВЧК о расстреле за государственную измену А. А. и В. А. Череп-Спиридовичей. Это сообщение Михаил Николаевич читал раньше, но по просьбе солдат, которые, как видно, не сильны были в грамоте, прочитал снова вслух:
«По постановлению Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией от 31 мая 1918 года расстреляны за государственную измену и незаконную сделку по продаже акций на 5 миллионов Александр Артурович и Владимир Артурович Череп-Спиридовичи, бывшие офицеры лейб-гвардии Семеновского полка и директора правления Веселянских рудников и «Чистяковоантрацит», а также их комиссионер и биржевой маклер Борис Сергеевич Берлисон».
— Махлёры, акции, — вздохнул Петрила, — ничего не поймешь. А ведь я под командованием Александра Артуровича Черепа-Спиридовича всю войну прошел. И брата ихнего Владимира Артуровича знал. Строгие были командиры. Любили в карты играть, к женскому полу были предрасположены, но чтобы так какие акции или какие махлёры, не примечали за ними такого…
— Согласно мирному договору с Германией, — стал объяснять Тухачевский, — Советское правительство обязалось оплатить все ценные бумаги, предъявленные Германией… Агенты германского правительства бросились скупать за бесценок акции, то есть ценные бумаги у фабрикантов, заводчиков, компаний, на предприятия, которые национализировала Советская власть. Фабрик и заводов они все равно лишились. Бумаги их теперь ничего не стоят. Можно порвать и выбросить. А тут немцы за них деньги дают. Хотя и небольшие, но деньги. Вот типы, вроде братьев Череп-Спиридовичей, и продают за гроши не бумаги, а Родину. Ведь немцы предъявят акции Советскому правительству и потребуют оплаты полностью, по цене завода. Да еще золотом.
— Хитро придумали, паразиты! — выругался Петр Федорович. — Одно слово — офицерье. Веры им нет ни на фронте, ни в тылу.
Старший солдат толкнул в бок своего молодого спутника: не болтай, мол, лишнего, комиссар в Семеновском полку тоже золотые погоны носил, и продолжил рассказ:
— Кому есть возможность, домой отправляется. А куда нам деваться? Я из Ковенской губернии, литовец; а Петрусь из виленщины — белорус. И у меня и у него дом под германцем оказался. И выходит, деваться нам некуда. Еще до империалистической меня в армию взяли, его, правда, в конце войны призвали. Куда нам теперь податься, посоветуйте? Из полка ушли, что там делать? Вот в Москве оказались, про латышских стрелков услыхали. Среди них не только латыши, но и литовцы и белорусы, есть и поляки — все, у кого родные на захваченной германцами земле проживают. У латышских стрелков порядка больше, один за другого держатся. И командиры у них авторитетные, знают чего делать. Устроились в Москве при латышских стрелках, а теперь приказ вышел — нам на Восточный фронт с отрядом отправляться, а это за Волгой. Выходит, все дальше и дальше от родного дома.
— Война, товарищи, есть война, и вести ее только в родных местах каждого солдата немыслимо. Сейчас Восточный фронт главный, и там, воюя за Советскую власть, вы будете защищать и свой родной край…
На этом месте беседу с однополчанами и прервал телефонный звонок Енукидзе.
— Неужто к самому Ленину идете? — спросил молодой солдат, как только Тухачевский повесил трубку. — Вот бы нам с ним поговорить.