Так называемый штаб Первой армии состоял всего из пяти человек: комиссара, начальника штаба, запуганного тихого седоусого полковника, начальника оперативного отдела, начальника снабжения и казначея. Все они вместе с прикомандированными к штабу красноармейцами размещались в одном зеленом пассажирском вагоне, на стене которого еще красовался двуглавый орел — герб царской России. Штабов дивизий и полков не существовало вовсе. Никто в штабарме не мог сказать, какова численность войск, какое вооружение. Штабисты неуверенно говорили о командирах отрядов, частей, групп, даже тех, что находились под боком на станции Инза. О частях в Пензе и Симбирске имели весьма приблизительное представление. Каждый из командиров отрядов считал себя главным начальником, вмешательства со стороны штаба армии не признавал, поступал только сообразно своему желанию и разумению.
Тухачевский с ходу устроил разнос своим штабным работникам, крупно поговорил с командирами отрядов, чем вызвал их нескрываемую неприязнь. Комиссар армии счел нужным сделать выговор молодому командарму:
— Царские обычки кинь, — выговаривал комиссар. — Революционный командир не ваше превосходительство. Здесь тебе не лейб-гвардии Семеновский полк…
Казначей, нагло ухмыляясь, спросил:
— Не ваших ли дружков, гражданин командарм, офицеров Семеновского полка недавно чека шлепнула за махинации с немцами?
— Нет, — резко ответил Тухачевский, — не моих друзей. Но всякого, кто станет подрывать революционную дисциплину в армии, подрывать ее боеспособность, мы сможем поставить на место. С командиров двойной спрос. С комиссара и казначея в том числе. Мы здесь собрались не с бабами спать, детей нянчить, парное молоко пить. Враг в Сызрани, в Самаре, главной базе Красной Армии угрожают белочехи, а мы здесь прохлаждаемся, как обозники.
— Ну, ну, полегче на поворотах, командарм, — пробасил кто-то из обиженных командиров.
— Обижаться нечего, товарищи. Перед отъездом из Москвы меня принял Ленин. Положение он назвал «архисерьезным». Владимир Ильич поручил мне создать регулярную боеспособную армию, с железной революционной дисциплиной. Я пообещал Ленину, что такая армия будет создана в ближайшее время. И я верю, что вместе с вами создадим такую армию. И не за горами час, когда мы поднимем снова красный флаг над Сызранью и Самарой.
Несколько дней в Инзе, а затем в Пензе ушло на ознакомление с отрядами, на формирование полков, дивизий. Вся работа упиралась в отсутствие необходимых командных кадров, штабных работников. Нужно было срочно пронести мобилизацию офицеров, о которой говорили в Кремле. Против мобилизации рьяно выступил комиссар армии. Он наотрез отказался ехать с Тухачевским в Симбирск.
Множество раз Тухачевский слышал о золотопогонниках, которые, нацепив на фуражку красную звезду, потом становились предателями, перебегали на сторону контрреволюционных банд, по их вине гибли доверившиеся им солдаты. Комиссар имеет основания высказывать сомнения о добропорядочности бывших царских офицеров. И тем не менее, кто давал ему право говорить таким тоном с ним, с командармом, доверие к которому прежде всего он должен воспитывать у всего личного состава армии. Что он знает о семье Тухачевского? Дворяне — значит враги. Черного кобеля не отмоешь добела. Это он называет классовым сознанием, революционной бдительностью! Не веря командирам — не выиграешь боя. Отказался комиссар участвовать в мобилизации офицеров — обойдемся без него. А если и симбирский Варейкис такой же тугодум?
…По вагону босыми ногами шлепает Медведь. Он распахивает дверь тамбура и орошает сонную, бегущую под колесами вагона землю. Снова хлопает дверь тамбура. Медведь застегивает штаны, сладко зевает, потягивается. Остановившись у Тухачевского за спиной, спрашивает:
— Вы что, так и не спали, товарищ командарм? Ложитесь, я покараулю.
— Спасибо, Петро, не хочется спать.
— Мне такой сон приснился. Вроде как в атаку шли. Беляк-гад на меня пушку направляет. Потом уже не помню, чего было. Приперло, проснулся. И чего оно обозначают эти сны, товарищ командир. На хрена мне эта война снится, лучше бы какая-никакая бабенка…