Прощаясь, Паршиков неожиданно спросил председателя губкома партии:
— Иосиф Викентьевич Варейкис не родственником вам приходится?
— Вы его знаете? — удивился Иосиф Михайлович.
— Преотлично. В царской тюрьме вместе сидели, в одной камере. Золотой души человек, твердый ленинец и с военным делом знаком. Вот кого следовало бы назначить губвоенкомом Симбирска. Он писал мне, что собирается сюда.
Варейкис был согласен с мнением Паршикова, что лучшей кандидатуры на пост губвоенкома, чем Иосиф Викентьевич, и желать нельзя. Но если даже дядю и направят в Симбирск, как он того хочет, то эсеры без боя не передадут большевику пост губернского военного комиссара.
Старая дружба связывала дядю и племянника — двух Иосифов и двух Варейкисов. Именно от дяди маленький Иосиф впервые узнал, что есть такие люди, которые называются революционерами, борются против царя. Об Иосифе Викентьевиче в деревне Варейкяй земляки говорили с глубоким уважением, но и с опаской: смелый, справедливый человек, ни тюрьмы, ни каторги не боится. Местные богатеи его иначе, чем каторжником, не называли.
Семья дяди оказала влияние не только на Иосифа, но и на его младших братьев Михаила и Вацлова, сестру Аню. Все они стали коммунистами. Вот собрались бы они все в Симбирске — большое подспорье было бы партийной организации.
В плену нахлынувших чувств, Иосиф Михайлович засел за письма в Подольск. Казнясь, что редко пишет, вспомнил некогда выписанную из какой-то переводной книги мысль, что уважение является крепостью, которая охраняет в равной степени как родителей, так и детей. Первых уважение спасает от огорчений, последних — от угрызений совести. Пообещал впредь писать чаще, как только позволит время. Ведь он любит свою семью, гордится родителями, которые помогли всем четырем детям стать подлинными бойцами за счастье людей. Иосиф закончил письмо признанием, что тоскует, хотел бы видеть близких людей рядом с собой. Когда рядом семья, и жить легче, и лишения переносить проще, и радоваться можно вдвойне.
Варейкис вышел из «Смольного», когда над Волгой уже опускались поздние сумерки. Не успел он дойти до почтового ящика, как увидел Эляну рядом с Климом Ивановым, замедлил шаг и, как не тянуло его к этой чужой, малознакомой женщине, решил пройти мимо.
— Что же это вы, Иосиф Михайлович, знакомых не узнаете? — спросила Эляна.
— Простите, я думал…
— Что «третий лишний», — подсказал Клим Иванов. — Напрасно. Мы с Еленой Антоновной только добрые знакомые.
— Клим Сергеевич, — объяснила женщина, — служил в батальоне моего мужа, фронтовые друзья.
— Вот оно что! — не зная, как себя вести в данной ситуации, Варейкис произнес первые попавшие на язык слова.
— Многозначительно, но непонятно, — усмехнулся Иванов. — Однако прошу прощения у дамы, дела. Честь имею кланяться.
— Бессовестный, — погрозила пальцем Иванову Эляна, — стараетесь быстрее от меня избавиться. Но не перевелись, надеюсь, в наш век рыцари, — и вопросительно посмотрела на Варейкиса.
— Не сомневаюсь, Иосиф Михайлович вас проводит, — за Варейкиса поспешил ответить Иванов.
Иванов поцеловал руку Эляне, козырнул Варейкису и заспешил вниз по улице.
— Вы не рады встрече со мной? — глядя в глаза Варейкису, спросила Эляна.
Иосиф Михайлович смутился, в жизни ему редко приходилось с глазу на глаз оставаться с красивыми и малознакомыми женщинами, вести разговор не о делах, а просто так, ни о чем. Почему-то подумал, что Клим Иванов на его месте, наверное, стал бы разливаться соловьем.
— Оказывается, вы не красноречивы. Слушая вас на собраниях, я составила иное мнение. Что это за конверт вы терзаете?
— Родителям написал.
— Они в Литве?
— В России, под Москвой.
Эляна остановилась у почтового ящика.
— Иосиф Михайлович, бросьте письмо, а то папа с мамой лишь мятые листки бумаги получат. А в этом доме напротив я живу. Если не боитесь, что я вас съем или скомпрометирую, то милости прошу. Угощу чашкой чая, прямо из самовара, — и совсем другим тоном, задушевно, по-литовски произнесла: — Расскажите о себе, о родном крае. Я так тоскую по Литве.
Разлив в чашки чай, положив в вазочку варенье из крыжовника, извинившись, что в доме нет сахара, хозяйка снова напомнила, что рада вечер провести с земляком, слышать родную речь.
— Ностальгия. Знакомая болезнь.
— Вы ею переболели?
— Еще как! В особенности в первые годы в Подольске, куда отец перевез семью из Варейкяй. Он там кочегаром работал, а я стал токарем на заводе швейных машин «Зингера». Очень я тогда тосковал по родным местам, хотя в Подольске у меня было много друзей. Там я стал коммунистом. Занят был по уши, а все-таки тоска по Литве не проходила.