— Хотите вы служить в Красной Армии или нет? — теряя терпение, перебивает словоизлияния толстяка Варейкис.
— Поверьте, всей душой, товарищ… Простите, не знаю вашего звания… Всей душой, — на туго обтянувшей живот жилетке подпрыгивает цепочка от карманных часов, — но здоровье не позволяет. Язва у меня, язва желудка.
— Простите, — иронизирует Тухачевский, — запамятовал ваше звание.
— Подполковник Азаров, — отвечает толстяк. — В юности мечтал посвятить свою жизнь служению Марсу. Можете представить, я однокашник командующего фронтом Муравьева.
— Думаю, что не кашей вас там кормили в юнкерском училище, подполковник, — усмехнулся Варейкис.
— Не кашей единой, — с готовностью согласился Азаров. — Но судьба играет человеком. На фоне блестящей карьеры, сделанной Мишей Муравьевым, я выгляжу неудачником.
— Короче говоря, у вас нет желания служить в армии рабочих и крестьян? — начиная раздражаться, спросил Иосиф Михайлович.
Обескураженно развел руками подполковник Азаров. Этот жест мог обозначать и протест против в лоб поставленного Варейкисом вопроса: «Как вы могли подумать?», и оправдание: «Что поделаешь, раз уж так получилось».
— Я не слышу ответа, подполковник, — подчеркивая бывшее армейское звание, резко произнес командарм.
— Как я уже вам докладывал, моя военная карьера закончена. Видать, не судьба. Теперь я больной и старый человек.
— Сколько же вам лет? — спросил Варейкис.
— Да многовато, чтобы жизнь начинать сначала, — неопределенно ответил Азаров.
Заглянув в анкету Азарова, командарм уточнил:
— Тридцать восемь.
— Но язва, проклятая язва, — не сдавался подполковник.
— Пройдете медицинскую комиссию. Пока можете быть свободны, — распорядился Тухачевский. — Следующий.
Следующий подпоручик с насмешливым взглядом. На вопрос о желании служить в Красной Армии, отвечает лаконично:
— Так точно.
Какой-то капитан, ответив положительно на вопрос, стал интересоваться, какие он получит привилегии от службы в Красной Армии.
— Будете воевать за свою Родину, за свой народ. Это — самая высокая привилегия! — горячо ответил Варейкис.
— Премного благодарен, — сказал капитан, — но меня интересуют такие детали, как паек, материальное содержание, помощь семье. У меня престарелая мать, жена, ребенок. Им нужно жить, а я единственный кормилец.
— Кормилец! Не о том думаете, капитан. Враг на Волге. Разве вы забыли…
Тухачевский, более практичный, чем привыкший к словесным баталиям, горячим выступлениям на политических митингах Варейкис, не понял причины его раздражения. Командир, уходящий в армию, а это значит — на фронт, естественно, беспокоится о своей семье. Он спокойно объяснил, что, хотя Республика и находится в весьма стесненных обстоятельствах, она делает все возможное для своей армии, для семей военнослужащих.
Командарм и Варейкис молча сидели на скамейке в парке. Оба думали об одном и том же — о прошедшей мобилизации. Прервав затянувшуюся паузу, Михаил Николаевич сказал:
— Вот и мы сделали свой подарок съезду Советов. Первыми в России провели мобилизацию офицеров.
— Хорошо бы Гимов догадался сказать об этом на съезде.
— До открытия съезда два дня. Пошли ему телеграмму.
— Утром пошлю.
— Пусть Владимиру Ильичу покажет. Ведь это его задание мы выполняли.
— Завидую Михаилу Андреевичу, — признался Варейкис; Тухачевский посмотрел на Иосифа:
— Гимову завидуешь? Председателем губисполкома хочешь стать? Да у тебя и так власти достаточно.
Иосиф Михайлович поспешил объяснить, что его интересует не пост Гимова, а завидует он тому, что председатель губисполкома поехал в Москву на съезд, увидит Ленина. Тухачевский тоже встречался с Ильичем, а ему, Варейкису, такого счастья в жизни не выпадало. На многие дороги кидала его революция за последний год, но все они проходили вдали от Питера и Москвы.
Командарм не поддержал разговора, и снова наступила длительная пауза.
Мимо скамейки прошла девушка с букетиком полевых цветов в руках. Михаил Николаевич проводил ее взглядом. Это не ускользнуло от внимания Варейкиса.
— Понравилась?
— Цветы. Как я в плену тосковал по василькам и ромашкам, цветам, вобравшим аромат родной степи. Ничего я так не люблю, как музыку и цветы.
— Музыка и цветы — мечта командарма, — улыбнулся Иосиф Михайлович. — После этого еще смеют утверждать: когда говорят орудия, то молчат музы. Кстати, о музах. Может быть, проведем этот вечер у одной моей знакомой. Она приглашала заходить.