Открылась дверь, и женщина в белой блузке, в длинной черной юбке осведомилась:
— Товарищ Тухачевский?
— Так точно, — ответил Михаил Николаевич, прищелкнув каблуками начищенных до зеркального блеска сапог.
— Владимир Ильич ждет вас.
Тухачевский провел большими пальцами под ремнем. Он был уверен, что на гимнастерке нет ни одной лишней складки, что она ладно облегает его ставшее костлявым от постоянного недоедания тело, но все-таки, прежде чем открыть дверь, посчитал нужным еще раз проверить, в порядке ли на нем форма.
Енукидзе сидел в глубоком кожаном кресле и что-то неторопливо говорил Ленину. Владимир Ильич, подперев рукой щеку, внимательно слушал начальника военного отдела.
— Товарищ Председатель Совета Народных Комиссаров, — застыв по стойке «смирно», стал докладывать о своем приходе Тухачевский, но Ленин перебил его:
— Здравствуйте, Михаил Николаевич, — и, энергично взмахнув рукой, указал на кресло, стоящее напротив того, на котором сидел Авель Софронович.
Тухачевский присел, напряженно выпрямив спину, готовый в любую минуту вскочить, чтобы отвечать на вопросы хозяина кабинета. Со своего места Михаил Николаевич видел лишь поверхность письменного стола, стопку бумаги, страницы, исписанные мелким почерком, пальцы рук Владимира Ильича, сжимавшие карандаш. «Пальцы у Ильича длинные и тонкие, наверное, он хорошо играет на рояле», — мелькнула некстати пришедшая мысль.
— Военный отдел ВЦИКа рекомендует направить вас на Восточный фронт для исполнения работ исключительной важности.
Тухачевский вскочил и вытянул руки по швам, чтобы выслушать приказ главы правительства, ожидающе посмотрел на собеседника, сделавшего паузу. Их взгляды встретились. Чуть приподняв бровь, прищурив глаз, Владимир Ильич изучал молодого человека, приведенного Енукидзе. Одет тщательно, даже несколько щеголевато, хотя обмундирование изрядно поношено. Какие у него необычные глаза — большущие, голубые, удивленно взирающие на мир. Справится ли с нелегкой ношей, которую предлагает взвалить на его плечи военный отдел ВЦИК?
— Вы не возражаете, Михаил Николаевич? — нарушил затянувшуюся паузу Ленин.
— Разрешите узнать, в чем состоит исключительность предполагаемой моей службы на Восточном фронте?
— Речь идет о командовании войсковым соединением. Справитесь с армией?
— Армией? — удивился Тухачевский. — Да я и батальоном никогда не командовал.
— Сомнения ваши мне понятны. Мы рады были бы послать командующими фронтами и армиями опытных и знающих военачальников, беспредельно преданных революции. Таких людей у нас сегодня мало. Вот и приходится производить коммунистов-подпоручиков в генералы. Знаю, знаю, что вам придется столкнуться на фронте с такими трудностями, которые сейчас и предвидеть невозможно.
Владимир Ильич торопливо прошел через кабинет, остановился у карты Российской империи, густо утыканной флажками, и глухо произнес:
— Как видите, положение республики тяжелое, а на Восточном фронте архисерьезное. Фактически у нас там нет регулярной армии. Фронт разъедает анархия и партизанщина. — Вернувшись к столу, неожиданно спросил: — Как вы относитесь к Брестскому миру?
— Я знаю, что такое быть в плену. Пять раз, Владимир Ильич, я убегал из плена. Меня ловили, строго наказывали, а я снова убегал. Свободолюбивый человек не может примириться с неволей.
— С пленом нельзя примириться, — согласился Ленин, — но все-таки, как вы ответите на мой вопрос?
— Мой пятый побег оказался успешным только потому, что я учел опыт первых четырех — неудачных. Не стал больше надеяться на слепое счастье. Использовал передышку, чтобы лучше подготовиться к побегу, выбрать наиболее благоприятный момент. И стране нашей необходимо собраться с силами, навести порядок в войсках, создать регулярную, опирающуюся на сознательную революционную дисциплину, армию. Для этого необходимо время. Я надеюсь, что такое время мы получили в результате Брестского мира.
Владимир Ильич, поставив тяжелое пресс-папье на лежавшие на столе листки, произнес с нажимом:
— Вот истина, которую не желают понять левые эсеры. Я готовлю выступление. Необходимо развенчать их блудливую фразеологию: «С одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны — надо признаться», — переставив пресс-папье на прежнее место, Владимир Ильич машинально стал раскладывать исписанные листки бумаги по столу и, словно давая отповедь своим политическим противникам, продолжал: