Иосиф Михайлович прочитал уже набранное воззвание к войскам Симбирского гарнизона, где говорилось о предательстве Муравьева. Воззвание единодушно одобрили.
— Его надо немедленно распространить в войсках. Сделать это удобнее всего коммунистам из роты латышских стрелков и Московского отряда.
— Мы готовы, — сразу ответило несколько голосов.
— Отлично, отправляйтесь в части, товарищи. Клава, проследи, чтобы быстрее отпечатали воззвание, — попросил Иосиф Михайлович.
На обсуждение членов большевистской фракции Варейкис поставил вопрос о необходимости установить контакты с Муравьевым, пригласить его на заседание губисполкома.
— Контакты с предателем, — возмутился Саша Швер. — Ни за что!
— Наш партийный долг, — спокойно стал объяснять Варейкис, — обезвредить Муравьева, арестовать его, предать суду революционного трибунала. Вот почему я и предлагаю установить с ним контакты. Сейчас он в Троицкой гостинице. Там заседает фракция левых эсеров. Прошу уполномочить меня связаться с Муравьевым, пригласить на заседание губисполкома.
— И он тебя арестует, как арестовал Тухачевского. Нет, я возражаю, — сказал редактор. — Пойти к Муравьеву должен кто-нибудь другой.
— Я пойду, — вызвалась Верещагина.
— Хорошо, — согласился Варейкис. — Только ни в какие переговоры с ним не вступай. Скажи, что губисполком согласен его выслушать, обсудить его предложения. И все. Я попытаюсь связаться с гостиницей по телефону.
Варейкис снял телефонную трубку:
— Соедините, товарищ, с Троицкой гостиницей. Знаю, что запретили соединять. Но мне нужен Муравьев. Варейкис говорит. Хорошо, позвоните.
Прикрыв трубку рукой, Иосиф Михайлович сообщил товарищам, что барышня рискнула соединить с начальником связи штаба Муравьева. Услышав в трубке мужской бас, сказал:
— С вами говорит товарищ председателя Симбирского Совета депутатов Варейкис. Мне необходимо поговорить с главкомом. Занят? Жаль. Передайте ему, что заседание исполкома собирается в полночь. Мы хотели бы выслушать его сообщение. Подробности расскажет посланная нами в Троицкую журналистка из местной газеты.
Повесив трубку, Иосиф Михайлович подошел к Верещагиной:
— Иди, Клава, но прошу, напрасно не рискуй, будь осторожной и хитрой, — пожимая руку девушки, спросил: — Ты говорила, что стреляли в Синкевич. Какую Синкевич?
— Елену Антоновну. Она лежит у моего отца. Вы, кажется, не ошиблись в ней, Варейкис.
Иосиф Михайлович не успел больше ничего спросить. В редакцию вошел Медведь с двумя солдатами из бронедивизиона.
— Я шофер бронедивизиона, — назвался один из пришедших, — товарищи уполномочили меня заявить, что они не выступят против Совета.
— Спасибо, товарищи, — поблагодарил Варейкис. — Мы вам верим.
Пока обсуждался план, как арестовать Муравьева, если он придет на заседание губисполкома, поступили сообщения из пулеметной команды, революционного отряда моряков, что они не поднимут оружия против Симбирского Совета.
Из Троицкой гостиницы вернулась Клава Верещагина.
— Он прибудет ровно в полночь! — заявила Клава с порога редакции.
— Разговаривала с самим Муравьевым? — спросил Саша Швер.
— Не удостоилась. От его имени со мной говорил Клим Иванов. Он отрекомендовался министром Приволжского независимого правительства. Каково! Был барски снисходителен. Чувствуя себя победителем, спросил: «Взялись за ум, решили капитулировать?»
— Что ты ответила? — насторожился Варейкис.
— Хотела плюнуть в его похабную рожу. Но помнила ваше напутствие и ответила слово в слово, как вы велели. Теперь он убежден, что мы струсили и капитулировали. Вы довольны?
— Очень. Молодец!
— Рада стараться. Кстати, Клим Иванов сообщил, что Муравьев зарезервировал два министерских поста на случай, если мы будем покладистыми. Так что у вас, Варейкис, есть шансы стать министром.
— Хотят купить нас за чечевичную похлебку, — возмутился Иосиф Михайлович.
Трезор сидел у дверей, широко расставив передние лапы, выл жалобно, протяжно. Едва было успевшая задремать Гражина проснулась, сжалась в комок.
— Трезор, Трезорчик, миленький, не пугай меня, перестань, пожалуйста, прошу тебя.
Собака нехотя поднимается, подходит к дивану, на котором лежит Гражина, кладет морду на подушку и уже не воет, а жалобно скулит, предупреждая о беде, которую не в силах предотвратить.