Из неведения семью вывело, как ни странно, местное охранное отделение, которое в фашистской Литве называлось «жвальгибой».
Вот как об этом рассказывал мне Семен Владимирович Смушкевич.
— Пожалуй, я начну танцевать от печки, — изменив голос, видно, подражая брату героя, продолжал рассказ Павел Петрович, — какой печки? Той самой, облицованной кафелем, наверху которой греется пухлый амур. Она имеет самое непосредственное отношение к рассказу.
Далеко не в прекрасный ноябрьский день, когда уже землю покрыл первый снег, но по-настоящему зима еще не наступила, отца и меня вызвали в «жвальгибу». Идем, а у самих колени дрожат. Чего хорошего могут нам сказать в охранке. Ну, вызвали так вызвали — никуда не денешься, надо идти.
Постучали в дверь, тихонько переступили порог. Начальник «жвальгибы» посмотрел на нас таким взглядом, что даже в животе захолонуло. На столе перед ним пистолет лежит. Не очень большое удовольствие смотреть на этот пистолет. Всякие дурацкие мысли в голову лезут. Отец потом говорил, что он даже с жизнью распрощался, думал, что, мол, все заплаты уже поставил на пиджаки и штаны земляков.
— Ступайте сюда, — поманил нас пальцем начальник «жвальгибы».
— Слушаем вас, господин начальник, — ответил отец дрожащим голосом, и я почувствовал, как он руку мне на плечо положил. Видно, стоять трудно стало. Дело прошлое, могу признаться, что и у меня ноги дрожали.
Начальник на газету показывает, что на столе лежала, спрашивает:
— Узнаете?
— А как же, пистолет, — ответил невпопад отец. Видно, его загипнотизировал пистолет, что лежал на столе рядом с газетой.
Начальнику бы рассмеяться, а он рассвирепел:
— Ты что это, дурья башка, комедию сюда пришел разыгрывать. Пистолет! Вот я тебе покажу сейчас пистолет. Я не о пистолете спрашиваю, а об этом, — начальник «жвальгибы» ткнул пальцем в русскую газету, прямо в портрет человека, изображенного на снимке. Мне показалось лицо знакомым, но я не догадался, кто это, промолчал. Отец же взял газету, и даже руки у него начали дрожать, на лбу пот выступил.
— По-русски читать умеете? — спросил начальник.
— Какая же у нас грамота, — ответил отец. — Мы и по-литовски не очень, чтобы…
Меня же охота разбирает узнать, что в газете написано. Поэтому я робко признался, что хотя я и не сильный грамотей, но немного по-русски читаю.
— Читай! — приказал начальник и сунул мне под нос газету. — Вслух читай!
Читаю и глазам своим не верю. Указ Президиума Верховного Совета СССР напечатан. Моему брату Якову присваивается звание дважды Героя Советского Союза. Кроме того, мы узнали, что он в Москве большой начальник — комкор, летчик.
Начальник «жвальгибы» увидел, что мы с отцом очень обрадовались, разозлился пуще прежнего, схватил пистолет да как гаркнет:
— Марш к печке!
Мы с отцом бросились к печке. Той самой, облицованной кафелем, с толстым амуром. Начальник командует, чтобы мы навалились на печку. Отец с одной стороны, а я с другой на теплый кафель нажимаем. Глупое занятие, согласен, но что сделаешь, если начальник так велит. Да еще подбадривает, пистолетом перед носом размахивает. Нажимаем на проклятую печку, будь она неладна, со всех сил, аж рубаха к спине прилипла, а начальник знай покрикивает:
— Не жалейте сил, нажимайте!
Долго он нас у этой печки держал. Натешившись вдоволь, подозвал к столу:
— Вот когда эта печка с места сдвинется, тогда и монумент вашему Яшке в Рокишкисе поставят.
Печка на месте осталась, а начальник «жвальгибы» вкупе с другими фашистами бежал из Литвы. А вскоре и генерал Смушкевич прилетел в Рокишкис.
У каждого человека есть свое самое дорогое место на земле. Это место, где родился, где сделал первые шаги, где увидел небо и произнес простое и ласковое слово «мама». Таким местом для Якова Владимировича Смушкевича и был его родной Рокишкис — маленький городок в озерно-лесном крае Литвы. Сколько раз во сне и наяву виделся провинциальный Рокишкис. То он вспоминал о Рокишкисе среди позолоты кремлевских залов, то они виделись ему на курортном побережье Черного моря, он тосковал о родном городке в прекрасном Мадриде и среди унылых песков Монголии.
Из Рокишкиса он уходил в старом пиджаке с отцовского плеча. В кармане краюха хлеба. Уходил по дороге, разоренной войной, в жизнь, вспененную революцией. Вернулся в родной городок в генеральском кителе, на котором сияли две звезды Героя.
Смушкевичи не были тщеславными людьми, но, вспоминая возвращение Якова Владимировича в Рокишкис, мать его говорила:
— Чтобы прожить один такой день — не жалко жизни. Самая большая наша гордость — дети. Великая честь для отца и матери, если их любовь к сыну разделяет народ.