На нас смотрела одна сторона Хирурга. Закрыв дверь и развернувшись на 180º, к ней присоединилась вторая.
– Четыре тысячи эксманов – и шесть тысяч сто минут ожидания, – бесстрастно заявил он, выслушав нашу просьбу. В его речи не было жизни, лицо оставалось неподвижным, только шевелились губы.
– Долго, – рассудил я.
– Успеем сходить за блоком полураспада, – прикинула Веста.
Она попыталась сбить цену, и Хирург предложил компромисс.
– Я верну вам половину, если принесете четырех сауритов без серьезных повреждений.
Мы согласились. Я не знал, как пожать эту руку с веером пальцев, потому право действовать предоставил Хирургу. Его кожа оказалась мертвецки холодной, местами мягкой, как шелк, местами грубой, как дерюга. Я даже усомнился, что имею дело с живым существом. Не было жизни не только в его руке, но и в неподвижном лице без морщин, тем более невозможно было обнаружить ее в огромных жутких глазах. Я хотел знать его историю, как он пришел к этому образу, как возводил город, кто были его союзниками, или же весь путь он проделал в одиночку. Но я чувствовал, что не получу ответов, а еще я не хотел с ним говорить. При всем ореоле таинственности, что витал над ним, Хирург совершенно не располагал к беседе. Глядя на него, я понимал, как далеко может завести человека идея: кто ревностно следует за ней, не отступает – высекает искры, пожирающие поля нетореных дорог, которых для идейного человека больше не существует.
Я был рад оказаться снаружи.
Мы вернулись в радиоактивную пустошь и возобновили скольжение по пепельным холмам. Ощущение спокойствия, которое исходило от большого скопления народа в Неоморфе, тянулось за нами резиной, отступало медленно, но с каждым последующим нашим шагом истончалось и противилось продвижению все сильней. В какой-то момент я добровольно сбросил «петлю», которую сам же на себе и затягивал, и пока резина, разорвавшись, не хлестнула больно по спине, признал, что давно уже нахожусь за пределами влияния Неоморфа.
Молчаливая пустота, затянувшаяся непривычно долгим безветрием, угнетала, а сложный рельеф, усеянный отходами из тяжелых металлов, ослаблял восприятие. Чтобы отвлечься, я заговорил:
– Коршун, расскажи о своем прошлом.
– Хвастать нечем, – неохотно начал он. – Я был мародером, как половина современных людей. Собирал то, что плохо лежит, а когда бывал обнаруженным, убивал без зазрения совести. Все заработанное спускал в кабаках и начинал по новой.
– Но теперь ты изменился? – с надеждой спросила Веста.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
– Жизнь не меняет людей, это верно, а вот смерть меняет. Я никому не оказывал помощи и до недавних пор сам без нее обходился. Но, очнувшись без одежды и оружия, в незнакомом месте и незнакомом теле, я оказался беспомощен. Попытайся я бежать, неизбежно погиб бы не от нападения, так от бессилия. Так и лежал бы, лишенный энергии, еще живой, медленно угасая в сугробах пепла или умирая в пасти какой-нибудь уродливой твари. Когда мы с вами встретились, я обдумывал другую возможность: кражу, убийство и побег, именно в такой последовательности. Я поступил бы так из отчаяния, не веря в успех. И в этот момент вы нашли меня и предложили третий путь. На вашем месте я бы прошел мимо. И почему вы так поступили, мне непонятно до сих пор. Это несправедливо.
– Судьба дала тебе второй шанс. Космос непостижим и возможно, ты еще нужен для его целей.
– В жизни нет смысла, – возразил я. – В Космосе тоже. И справедливости нет. Ты, как бывший мародер, должен это знать.
– Так и есть, – согласился он. – И все-таки я удивился.