Егор остановился, в глазах у него заблистало холодно и дрожаще чуть ли не безумие. Кузя испуганно спросил:
— Ты чего, братка?..
Ах, если бы Егор мог ответить! Но он не мог. Мысленно увиденное не было узнаваемым, что-то большое и жуткое сказало ему про скорую разлуку с возлюбленной, но сказало неясно на каком языке и с помощью каких жестов, однако ж сознаваемо им, и тревога его усилилась, воскликнул в страхе, схватив Кузю за плечи:
— Братка! Братка!..
Еще не скоро он очнулся, пережитое было так остро и болезненно, что он не стал ни о чем говорить и лишь прибавил шаг. Кузя едва поспевал за братом. Минут через тридцать они подошли к ямине, вырытой в глухом урочище. Ямина оказалась с одного края раскрытой, а прежде ее скрывали тонкие, плотно уложенные жердочки с накиданной на них поверху заснеженной травой, отчего не отличишь этого места от какого-то еще… Кряжевы нагнулись над яминой и не сразу увидели в углу маленькую, словно бы светящуюся серебристотелую козочку со свернутой шеей, она лежала на боку и смотрела тускло лиловым неживым глазом, в котором, однако ж, еще не остыла тоска. Кузя вытащил из-за пазухи топор, облюбовал ближнюю тонкоствольную березку, срубил, опустил в ямину и, обхватив ее руками, скатился вниз. А немного спустя оттуда услышалось:
— И не коза… С клычочками… Кабарожка.
Егор глянул вниз, и у него закружилась голова, лишь теперь он ощутил смертную усталость в теле. Он не помнил, как помог брату вытащить кабарожку, ни о чем не помнил, и даже то, что привиделось и так растолкало сердце, окатив его ледяной тревогой, словно бы отступило, ужалось. И не в силах совладать со слабостью, он лег на снежную землю. Лежал и смотрел в небо, но ничего не видел, перед глазами что-то растекалось и как бы даже разбрызгивалось, что-то не от небесной синевы, что-то красное, ярко красное… Егор закрыл глаза, и сон сморил его.
Кузя тоже лег на землю, хотя в отличие от Егора сознавал, что не надо бы этого делать: мороз нешуточный… Но, и сознавая, он ничего не предпринял, чтобы отогнать навалившуюся дрему, и тоже провалился в сон.
… Ленча сидела на узкой, застеленной желтым покрывалом кровати, обхватив руками ее спинку, и смотрела на замерзшие стекла в окошках. От нежелания вернуться в теперешний мир, а точнее, в обычное свое душевное состояние, прерываемое лишь в те минуты, когда встречалась с возлюбленным, она пристально смотрела на стекла и старалась разглядеть и то, чего там не было. Не обделенная воображением, она легко достигала этого, и вот уже видела себя в удивительном и счастливом мире. Она не одна, рядом возлюбленный, а еще много людей, совсем не похожих на тех, кого знала в реальной жизни, улыбающихся, с ласковостью во взгляде. Этот ее мир не походил ни на какой другой, он вроде бы существовал и в то же время как бы и не существовал.
Но Ленча недолго находилась в удивительном, счастливом для нее мире, вдруг случилось что-то, и мир ее отодвинулся, и она увидела застывшее оконное стекло, на котором уже ничего не отыскивалось, кроме затверделых льдинок и снежных подтеков. Помедлив, она отошла от окошка. Подумала об отце и — заплакала. Она и теперь хотела бы сказать ему о себе, но сказать не могла: то немногое, что раньше сближало их, в сущности чуждых друг другу, смялось, утратилось. И все же она еще на что-то надеялась, следуя давней своей привычке — верить отцу.