Говорят, привычка имеет свойство — не меняться, точно бы обретена раз и навсегда. Так ли? В том-то и дело, что нет, и она далека от непреклонности, вдруг да и перейдет в свою противоположность, и неизвестно еще, чего тогда можно ждать от человека.
Тревога в Ленче росла. Девушка уже не могла оставаться на месте и, накинув на плечи курмушку, выскочила из дому и побежала по пробитой в глубоком снегу таежной тропе. Над головой шумели, нависнув, белые рукастые сосны, изредка снежные комья обрывались с них и падали вниз и порой долетали до Ленчи и таяли у нее на лице. Но она ничего не замечала, и, чем дальше углублялась в лес, тем больше становилась тревога. Все, нынче жившее в ней, владеющее чувствами, кричало, что с возлюбленным случилось несчастье. И она спешила. Спешила к дальнему, за мертвым болотцем зимовью, где уговорилась встретиться с Егором. А сам он в это время лежал на снегу в тягостном беспамятстве, впрочем, понимая про него, что именно тягостное.
— Да что уж теперь?.. Значит, судьба. Рок.
Он так и сказал, соединив эти два понятия; в его представлении они сплелись крепко, словно бы то, что обещалось судьбой, совершалось подчиненно к року, и теперь ему надо лишь перешагнуть черту, за которой ничего не будет. Впрочем, эту мысль он не хотел бы допускать до себя, но и избавиться от нее не мог, она, упрямая, маячила в ближнем отдалении и при случае напоминала о себе.
Чуть погодя Егор с трудом оторвал голову от земли и разлепил глаза, посмотрел вокруг, но ничего не увидел, скорее, почувствовал братнино присутствие, подвинулся к нему и начал тормошить его, говоря:
— Братка, подымайсь! Морозина-то прет, аж в глотку лезет, дышать нечем!
Кузя долго не отвечал, все же и он очнулся от тягостной дремы.
— Ну, чего тебе? — сказал ворчливо, впрочем, уже догадываясь о том, что расшевелило брата. — Ладно… Погоди… Дай очухаться…
Егор вскочил на ноги и, обхлопывая себя варежками, запрыгал, восклицая с удивлением:
— У-ух ты! Ух!..
В Кузиной душе стронулось, хотел подняться на ноги, но тут раздался сломавший тишину леса, когда и таежные птахи молчали, и ветер в кронах деревьев подутих, и они не так шибко постанывали на морозе, растюркавший ее совершенно грохот, как если бы сосна смаху, не сдерживаемо никакими поддержками, упала на гулкую, в куготе и упруго напружиненном подросте, затверделую землю. Кузя опешил и нескоро еще очнулся. Он очнулся, когда увидел, что Егор уже не прыгал, загоняя под курмушку тепло, а лежал на снегу, и ноги у него подрагивали, и можно было подумать, что он никак не найдет им места.
— Егорша, ты чего? Егорша!.. — тихо сказал Кузя, не умея понять, что с братом?.. Но чуть погодя он разглядел на братниной груди разрастающееся красное, огненно красное пятно. Пятно растекалось по курмушке, и скоро она вся покраснела. Кузя попытался поднять Егора и не смог, и лишь теперь до него дошел смысл того, что случилось, и он начал выстанывать, выталкивать из себя одно и то же слово, обжигающее все внутри:
— Братка… Братка…
Амбал из-за черной стены леса наблюдал за Кузей. Темное лицо его искривлялось, и это можно было принять за щелястую улыбку, но это было что-то другое. Он дождался, когда, оттеснившись к ближним соснам, Кузя сделался невидим и хмыкнул и посмотрел на желтоствольный, с тяжелым провисающим прикладом карабин, что болтался на ремне, слегка удерживаемый им, перехватил цивье толстыми сильными пальцами и бросил карабин за тонкие, в темных прожилках, гибкие коренья и медленно пошел снежным бестропьем, непривычно горбясь, но вот обернулся, поискал глазами Кряжева, а не увидев, буркнул что-то под нос. Вдруг подумал, что убийство возлюбленного дочери ничего в сущности не дало, да и не могло что-либо дать. Иль поменяется Ленча в отношении к нему? Нет. Он знает. Хотя само по себе убийство сделалось ему необходимо, это его первое убийство, совершенное им из страсти, другие не оставили заметного следа на сердце, он почти ничего не помнил о них.
Амбал подумал так и вздохнул, сказал негромко, с тоской:
— Ленча… Ленча…
Он еще много раз повторял это имя, но уже бессознательно, не видя за ним никого, мнилось, словно бы он уже один в тайге, рядом с ним лишь его бог, земной бог, кому он служил исправно. Земной бог, лица которого Амбал не мог разглядеть (истаивало в зыбкой дымке, изламывалось), говорил: