Евдокия и Евдокимыч с вечера не выходили со двора. Они сидели за начищенным до яркого синего блеска кухонным столом, на нем подымливала тонкая, медленно оплывающая свеча, светлый огонек подрагивал, прогибался, а поколебавшись, брал прежнюю высоту, чтоб через минуту снова сникнуть, как бы изнутри ослабнув и став неспособным сопротивляться той, за темными избяными стенами, силе… Евдокия и Евдокимыч чутко улавливали все, что творилось на улочке, лица их бледнели, руки мелко и совсем по-старчески подрагивали.
— Господи, пронеси!.. — говорили они.
Евдокия украдкой поглядывала на мужа, отмечала в его лице растерянность и пуще прежнего тревожилась. Изредка спрашивала:
— Никак изгаляются над людьми?..
Евдокимыч хмурился, подымался из-за стола и выходил на подворье. Подолгу маялся на крыльце и смотрел в даль, но ничего не видел, кроме факельных огней, они вроде бы передавались кем-то из одного конца улочки в другой. А может, не так, и яркие огни спустились с неба и сейчас старались высветить все, заматеревшее от греха, что толкается меж людьми, чаще не сознаваемое ими?.. Может, и так. Во всяком случае, выпадали минуты, когда Евдокимыч мыслил и про это. Но чаще он рассуждал трезво, понимая про опасность, хотя и надеялся, что пронесет, и лагерная ватага, почуявшая свою силу, будет сломлена, раздавлена другой силой. Она не обязательно должна поспешать от власть предержащих. Тут он как раз сомневался. Не бывала власть помогой мужику, больше действовала во зло и преломление мирской души. Та сила виделась в удивительной перемене (почему бы и нет?), которая может поразить обеспамятевшего от ярости и очевидной безнаказанности человека, вдруг да и подумается ему, многогрешному:
— Что я вытворяю? По какому праву?..
А коль подумается, тут и скажется по первости себе, потом и содельникам, и тогда смута, родившаяся в одном сердце, коснется другого, третьего, десятого… И падет непокой в души, и люди вспомнят все, не смятое яростью, если и не находившееся в приближении ко благу, то обращавшееся к нему пускай и в редкие минуты.
Но надежда Евдокимыча была слабая, вроде ручейников, что пробиваются по весне сквозь толстый байкальский лед, а потом оказываются на поверхности, блестящей от солнечного света. Многим кажется, коль пробились ручейники, неповоротливые и внешне вяловатые, тускло серые червячки, значит, приспело время ледоходу, и зашумит Байкал, разгуляется. Но ожидание призрачно, и не скоро еще сломается лед. Совсем немного понадобилось Евдокимычу времени, чтобы понять, что этого не произойдет: нет в разбушевавшейся лагерной ватаге смущения, лишь торжество, злое, над ближним миром зависшее. Можно ли совладать с ним?.. Одно напоминание об этом способно подвинуть одуревший от нечаянной воли люд к сотворению еще большего зла, направленного против деревенского мира, что нынче приник к окошкам, силясь дознаться, что творится в ночи. А есть в нем и такие, кто, подобно Евдокимычу, вышел на крыльцо, да так и застыл в растерянности, завороженный яростью за воротами, что вот-вот захлестнет и отчее подворье. И, если этого пока не случилось, то лишь потому, что варначное племя еще не осознало такой надобности и удовлетворяется тем, что попало под руку. Но появится надобность и в крестьянских подворьях. А может, уже появилась? Чего крушить на улочке в малых числом присутственных местах, куда кинулась ошалевшая от вседозволенности толпа? Небось потешится, разнося по бревнышку слабые, на старых связях, дома, да и кинется в мужичьи избы, ища пропитанье своему ненасытью. Так и утворилось. Вдруг дико закричали ребятишки в соседском дворе, а их там — не приведи сколько, и все мал мала меньше. Страшно, как под пытку поставлена, завыла баба, а потом все смешалось, хотя крику вроде бы не уменьшилось, четко слышалось что-то тонкое и мяучное, протяжное и жалобное, так и бьется, так и бьется, словно бы кипяточек через край из загудевшего самовара выплескивается, подняв крышку, пошамкует, погаулкает и опять выплескивается… Евдокимыч повидал лиха, а и то словно бы оборотился в камень. Но вот он одолел в себе замертвелость, сдвинулся с места, засуетился, забегал, вырвал важину из забора и, уж ничего не помня, кроме того, что надо помочь соседу, толкнул ногой калитку. Но выйти в улочку не успел: перед ним варначье выросло. И, хоть темно на дворе, луна лишь слабым краем светит, закатившись за облако, он разглядел лагерных людишек. Один из них, малой ростом, изловчась, прошмыгнул под важину, но поостерегся напасть на Евдокимыча сзади: углядел что-то в мужике, вызвавшее в нем, одуревшем, опаску.