Евдокия подошла к избе Краснопея. Отчего-то не смея толкнуть провисшую на прохудившихся связях, черно поблескивающую калитку, стояла и все смотрела на старую, заметно покосившуюся избу с круглыми блюдцами окошек, им точно бы тесно средь прогнивших бревен, и они все норовят вытолкнуться. Но давно ли эта изба была другой, гляделась ладно и домовито, и люди на низком порожке посиживали веселые и говорили добрые слова? Да не стало тех людишек, приехавших из Иркутска, сказывали, муж да жена, оба молодые, в славной одежке, не сравнишь ее с деревенским, на скорую руку, шитьем. Они приехали, начали учить ребятишек. Все бы ладно, да вскорости, когда поменялось в жизни, и те, кто имел работу, в одночасье лишились ее, отчего многие и вынуждены были покинуть отчину, выяснилось, что уж и учить-то некого, да и некому: не каждый оказался способен справить своему мальцу какую-никакую одежонку и привести его в школу, почему чрез малое время ту и закрыли. Вот учителя и уехали из деревни. Жалко их Евдокии: славные были люди, случалось, спрашивали про рыбачье житье и с волнением говорили о горестях, что упадали на деревню, старались помочь, но много ли могли слабые и неумелые, разве что слово сказать доброе, слуху приятное… Еще долго Евдокия вспоминала молодых учителей, Бог весть каким ветром, но важно, что не злым, занесенным в Карымиху, памятка о них осталась крепкая у людей, к примеру, у Дедыша, сказывал он про это не однажды…
Евдокия помедлила у избы, которую нынче занимал Краснопей, а раньше молодые учителя, и зашла в низкие темные сенцы, не сразу отыскала скобу на двери… Посреди избы, просторной еще и потому, что не было в ней ни одной перегородки: в первую же зиму Краснопей поломал перегородки, пустил их на растопку, точно бы в ближайшем лесу пропал сухостой. Это было диковинно, недоумевали на деревне: с ума тронутый иль веры такой, что не позволяет причинять зло хотя бы и звонким сухим деревам, что, однако ж, еще не померли и живут слабой, непонятной людскому глазу жизнью, она и не пускает его в лес с топором, чтоб заготовить дровишек?.. Много чего нынче сотворяется. И это не в удивленье. Но скоро другое сделалось в удивленье. Это когда заметили, что не в жалости тут дело. Какая уж жалость, когда посреди зимы и кустарничек близ избы был порублен, а потом и огорожа?.. Поняли на деревне: дело вовсе не в вере, а в нежеланьи запастись загодя надобным, теми же дровишками… Поняли и — пропал интерес к Краснопею с его голытьбой. Правда, слегка поудивлялись, когда по весне на деревенском сходе вдруг поднялся Краснопей и, лохматя пятерней длинные, рыжие, отродясь нечесанные волосы и кривя рыхлое мордастое лицо, о нем, однако ж, не скажешь, что от сытости, скорее, наоборот, от недоедания, но не шибкого, не в кровенящую муку, обронил вяло:
— Я, стало быть, приехал из города… потянуло вдруг заделаться этим… как его?.. ну, который на земле хозяйствует… фермером, что ли?.. Потому как надо ж прилаживаться к новой жизни, иль нет?..
И замолчал. Запамятовал, что ли, о чем еще желал бы сказать, иль что накатило вдруг, помешало закруглить мысль?.. Она так и повисла в воздухе незакругленная. Мужики притайно похихикали над говоруном за новую жизнь и стали ждать, что будет дальше. А только напрасно. Это в смысле какого-то действа со стороны Краснопея, хотя в смысле произнесения громких слов новичок оказался не из последних, плохо только, никак не славчивался закруглить свою мысль надобным образом, одно только и мог — прокричать про что ни то, хотя и про свои не больно-то уработанные руки, коль скоро кто-то говорил с ехидцей:
— Да как же ты станешь крестьянствовать-то, коль скоро не всегда козу от коровы отличишь? Да и не видать, чтоб ты утруждал себя каком-либо деле. Вон какой кругленький!
— Тьфу, темнота! — восклицал Краснопей с обидой. — Кругленький!.. Ляпнет же! Да я лишь с виду такой, а внутри-то весь измозоленный, живого места не сыщешь.
— Пошто же тогда у тебя во дворе по сию пору ничего нету, голо да пусто, все травой-муравой заросло? А слыхать, ты уж не один раз ссуду брал: власть-то к тебе вроде как с ласкою, не то, что к нам?..
Краснопей на эти вопросы не отвечал: должно быть, и сам не знал, отчего так получалось, как не знал, чем кормилось его немалое семейство. Впрочем, об этом он и в городе не знал. А спустя немного Краснопей начисто забывал, о чем говорил с мужиками, думал о другом, но недолго, что-то накатывало, однако ж не задерживалось, исчезало. У него в голове словно бы все пребывало в непрестанном и, кажется, самого нередко смущающем движении, вдруг ронял устало: