Она не думала, что он ее сын, не хотела бы знать ничего, но больше никого у Агалапеи не было, и потому, когда он долго не появлялся, она начинала беспокоиться. Вот и нынче она вышла из дому, надеясь отыскать его, и только то, что ночь была темная и живо напомнила ту, теперь уже не ближнюю, она позабыла об этом намерении и держала в голове одно — сходить к мужу на кладбище. Она помнила лишь это, и, ничего не видя перед собой, шла по деревенской улочке, хотя и смутно сознавала: когда улочка кончится, надо свернуть влево, а потом идти вдоль ненавистного, изжелта серого забора, обтянутого колючей проволокой. Она заранее вся закипела, считала и сам лагерь, и тех, в обслуге, повинными и в ее душевном неустройстве. Она упорно думала так, и, когда оказалась возле лагеря со сторожевыми вышками, откуда падал на землю свет, а вместе с ним и голоса охранников, перекликавшихся меж собой, не сразу поняла, где она, но, когда ступила в слепящий, больно режущий глаза квадрат света, догадалась и подняла кулачки, стиснутые крепко, закричала далеко окрест слышимо:
— Ироды… Ироды… Будьте вы… вы… вы…
Агалапея не могла сказать больше ничего, только это, и упорно повторяла одно и то же, охранники смотрели на нее сверху без удивления, привыкшие к тому, что она не однажды проделывала, все ж кто-то обронил вяло:
— А не пристрелить ли каргу? Скажем, перла на запретку. Кто ж знал, что она сумасшедшая?..
Все те, кто служил в обслуге лагеря, считали ее сумасшедшей, но на деревне этому не верили, и сама Агалапея тоже так не думала, хотя понимала ослабленным разумом, что многое в ней обломалось, но не так же, чтоб запамятовать про все.
Старуха миновала лагерь с ярко посверкивающими вышками, холодными и ко злу влекущими, и уже не ругалась, дышала тяжело, изредка останавливалась, стараясь умять боль в груди, которая сделалась нестерпимой, когда подошла к кладбищу. И, не умея осилить и желая поскорее осилить привычную в последнее время боль, старуха опустилась на колени возле холмика, одного из многих, что широко взгорбились по нижнему ряду прежнего, стремительно теряющего ухоженный вид кладбища. Старуха не знала, что тут за холмик, возле которого пала на землю, здесь недавно кто-то похоронен, нынче иной раз и крест не поставят, денег нету у людей даже и на смертное, а так, забросают теплыми черными комьями покойника и уходят, стыдливо потупившись.
— Жизнь нынче ничего не стоит, и смерть никому не в удивленье. Отчего так? Иль утерялось в душах и пустота в них одна?..
Старуха сидела, держась слабой рукой за теплый и в лютую ночь холмик и теперь уже говорила:
— А может, и не так вовсе, и сохраняется в душах от Божьей благодати, да только сразу не углядишь всего-то. Затаились люди, разбрелись в разные стороны, пряча в сердцах смущение.