Тихончик слушал, и в его душе что-то точно бы страгивалось с места, вытеснялось из нее, а на смену поспешало иное, должно быть, от старухи, отчего он словно бы менялся и вот уже был вроде бы и не от мира сего, тем не менее понимающий что-то, плохо только, что не умел сказать про это и мучался от неумения и, как побитая собачонка, повизгивал и поскуливал… Они подошли к могилке, едва обозначаемой в темноте. Старуха отпустила руку Тихончика и снова пала на колени, долго стояла так без движения, потом оборотилась к блаженному и сказала тихо и невнятно, скорее не для него, для себя:
— Тогда нависала над округой такая же ночь…
7.
Егор и Кузя нынче на лесоповале, и бригадир здесь же, Евдокимыч, велел братьям вести трелевку, а сам пошел на другую делянку, где стучала и пела, вгрызаясь в слабое и податливое сосновое тело, пила. Братья посмотрели ему вслед, вздохнули: суров бригадир, слова легкого от него услышишь, разве что по делу. А может, было бы лучше, если б раскрылся, поведал о том, что на сердце?.. Так думали Кряжевы, рослые, с темными усами, смуглолицые, истые карымы, что на русской и на бурятской крови настоены круто, попробуй, скажи, какого грана они, к какому берегу клонятся, засомневаешься, глядя на них, нередко и сами испытывают сомнение, когда спрашивают у парней приезжие, не здешних мест, повстречавшись с ними:
— Вы чьего роду-племени, парни?..
— Сибирского, надо быть, — отвечают неуверенно, а потом начинают потихоньку закипать, не попадайся тогда им под руку, намнут бока и про имя-отчество не спросят, но, поколотив, отойдут сердцем, могут и пожалеть, коль крепко достанется пришлому. Свои-то уж не связываются с ними, зная про вспыльчивый характер братьев. Ну, так вот, нынче они думали жалеючи о Евдокимыче, зная, что он еще не оттаял от напасти, да и Евдокия лишь днями вышла из дому, исхудавшая, с белым лицом, хотя тоже карымского корня, и начала пластаться на подворье, чтоб через месяц-другой на скотном дворе появилась какая ни то живность: телочка ли, бурунчик ли… Братья хотели бы сказать Евдокимычу о понимании ими его беды, но не славчивались сказать и лишь с сочувствием смотрели, как тот шел, горбясь, а потом двинули в другую от бригадира сторону, продираясь сквозь колючий кустарник и чепуру, к тому, в затишке, во впадинке за делянкой месту, куда не залетит и шальной ветер, где темнела огорожа из гибкой жердины, скрученной ивовым прутом. За нею стояли, лениво обмахиваясь хвостами, худые, со сбитыми спинами, кони. Терлась меж них и пеганка, маленькая, с острой мордой, уросливая лошаденка, она много крови попортила братьям, и можно было не однажды отказаться от нее, но что-то удерживало их, и каждое утро, как и нынче, Кряжевы останавливались подле нее, косящей лиловым, с темной не то поволокой, не то пленкой, задернувшей плавающий зрачок, едва ли не насмешливым глазом.
Братья, как и Евдокимыч, работали на лесоповале по найму в те дни, когда не выходили в море. Тут все для них чужое, в том числе и люди чаще из уездного городка, настырные и упрямые и совсем не похожие на них, это смущало, но не так, чтобы бросить все и уйти, им требовались деньги, а заработать можно лишь на лесосечной делянке, и они терпеливо сносили все, старались поменьше задираться. Но это часто не удавалось, и тогда они схлестывались с теми, из уезда, били сами, бывали и биты. Но нынче такое случалось все реже, кто понастырнее и понахальнее, откочевали в другой леспромхоз, а кто остался, попритихли, и не потому, что отпала нужда драться с братьями, а по той причине, что близ лесосечной делянки, где они все работали на мужичьих лошадях, которых сдавали в наем в надежде получить за них доброго строевого леса и подновить избу, разбили новые участки, где гоном гоняли подневольный лагерный люд. Мужики глянут на еле передвигающих ноги людей, впрочем, может, не от слабости, а от нежелания быть расторопным, сознавая про свое несчастье, а еще про то, что не поменять этого никому, разве что смерти, и попритихнут, а при случае сноровят сбечь с делянки, а не то что лишний раз столкнуться с братьями. Наверное, и Егор с Кузей вместе со всем людом подались бы куда ни то, но они не вольны поступать, как вздумается: от рыболовецкого ремесла не отвалишь, от него одна смертушка оторвет. Построжало в здешних краях: понастроили лагерей на вольной земле, солдат понагнали, меж местных людей пустили разносволочную шушеру, вьется она средь мужиков и баб, норовит про все выпытать, глазастая, хитроумная. В Прибайкалье не сразу про нее поняли, обожглись многие, прежде чем приняли меры, от которых затрещал хребет у шушеры. Но не исчезла она и тогда, поломанная, лишь хитрее сделалась, неприметнее.