У ближней стены леса и теперь случается неладное, а про прежние лета и сказа нет. Чего тут только не вытворяли воители! Однажды по первоснежью пригнали сюда не то белых, не то красных, не то еще каких-то, слыхать, в городке сидели, в сорока верстах отсюда, в домзаке, Ну, пригнали, чтоб на распыл пустить, поставили к стене леса битых, в бельишке белом, постреляли, не мешкая… Потом побросали их в яму, ее загодя по чьему-то сердитому слову вырыли мужики, не ведая, для чего?.. — и не спрашивая. Привыкли: не побережешься хотя бы и в речах — попадешь под тяжелую руку, не вырвешься…
К этой-то яме и подошел блаженный и, пуще прежнего блестя глазами и улыбаясь чему-то таинственному, про что никому неведомо, лишь ему, помеченному особой метой, и привычно шепча, точно упреждая кого-то: «Тихонько, тихонько…» — за что в давнее уж время получил свое прозвание, опустился на колени возле ямы. Эту яму приметишь сразу, земля по кругу провалена, зернисто черная, малой травки не проросло тут, а казалось бы, должно быть наоборот: вдруг да и растолкается меж костей тугими корнями деревце, потянется вверх, от людской загубленной силы стройное и крепкое.
Тихончик стоял на коленях, и в его душе сквозь то большое и зеленое, что определяло тоску и было сурово к нему, а подчас жестоко, случалось, он метался и места не находил, все делалось постыло и горько, не жить бы, когда бы пребывал в привычно понимаемом уме, пробилось другое, он не умел уловить, какого цвета пробившееся, хотя и пытался. Но это скоро сделалось ненадобно, вдруг перемешалось в нем, несвычное встало в ряд с прежними ощущениями, и Тихончик почувствовал, как несвычное, хотя и оказалось незнакомо, грело. А может, потому и грело, что незнакомо? Незнакомость порой лучше чего иного, сходного с прежними опытами, что были переживаемы мучительно и оставили по себе глубокий след. Тихончику померещилось, что он нынче среди тех, кто в этой яме… Те, выходит что, не побиты, живые, и можно прикоснуться к ним теплыми ладонями и улыбнуться, сказать что-то, может, про то, как хорошо с ними, а он боялся, думал, что и они злые, так и норовят обидеть, но они другие, и это приятно.
Тихончик стоял на коленях подле ямы и негромко повизгивал. Что-то подсказывало блаженному, сделай он это иначе, вырази свои чувства еще как-то, и сразу же поменяется в нем и уйдет незнаемое, и сделается опять зелено перед глазами, и он станет выть по-волчьи, но никто не услышит, разве что деревья, а людей, побитых варначной силой, уж не сыщешь возле него, сгинут, обратятся в пыль. Блаженный и не знал, что, оказывается, есть в нем еще и осторожность и бережливое отношение к собственным ощущениям. Но все это выражалось смутно, а подчас неугадываемо для него, только слегка обозначаемо какими-то знаками, доходящими до той части сознания, которая направляет его движения. Единственно это помогало человеку Божьему не потеряться среди живых и мертвых, что имеют к нему хотя бы малое касательство, не сделаться чужеродным земле.