Маются на деревне, ищут ответ на неправедное свойство человеческой жизни, нередко оборачивающейся к людям боком, но Мотька и слышать об этом не хочет, ей-то что, она сама по себе, и к деревенскому люду без ласки, холодна с ним, не умеет простить того, что претерпела от него.
Нынче к ней часто заходит Револя, бывает что и заночует. Одному Богу ведомо, где он живет, но, кажется, в казарме с охранниками, в лагере он занимает какую-то должность, и вроде бы не последнюю. Дикий человек, без угла, где можно отдохнуть! Но сам Револя так не думает, считает, что не вправе привязывать себя ни к какому углу. Мало ли что?.. Вдруг завтра призовут в строй и покажут, где враг?.. Что же он, заспотыкается, как стреноженный конь? Нет уж, Револя из другого теста, в любую минуту готов подняться по зову власти хотя бы и сатанинской.
Мотька нынче в избе. Револя рядом… Она смотрела на него, худющего, с притаенной улыбкой. Это когда он отводил от нее глаза, а когда направлял их на нее, она делала вид, что страсть как боится его, сурового, хотя уже не боялась, нынче бы сумела постоять за себя, если бы даже он вознамерился пойти против нее. Она смотрела на него, но теперь уже видела другое, исчезла с лица притаенная улыбка, рядом с нею были отец с матерью, не убитые, живые, говорят что-то, привычно ссорятся, но скоро замолкают, заслышав на подворье шум, крики… Мотьку начинает трясти, это приметил Револя, обронил сочувственно:
— Ну, чего ты? Что, я такой страшный?..
Мотька не ответила, а спустя немного сказала, неожиданно всхлипнув и уж не сдерживаясь, глаза покраснели и стали злыми:
— Я когда прибежала к тому месту, возле стайки, где батяня с маманей встретили варнаков, они уж закоченели, лежат голенькие, обхватив друг друга руками. Я пала на землю, заревела в голос… Подошли мужики, переминаются с ноги на ногу, хмурятся. Понимаю, надо встать да попытаться разъять родименьких, не то вовсе смерзнутся, да только не сразу делаю так, а когда вознамериваюсь, уж и сил нету. Прошу мужиков подсобить, но те ворчат, морды воротят, а потом уходят. Ой, оченьки!.. Нету в деревенском миру никого, кто не отказал бы мне в пособлении. Так, надо быть, и схороню родителей. Из дому принесла пару простыней, накрыла ими милых моему сердцу… В-вот!.. И время спустя пошла, куда глаза глядят…
Мотька перевела дух, продолжала так же всхлипывающе и с тоской:
— В городке очутилась, никого знакомых, все чужие. Маюсь день-другой, тыркаюсь в разные двери, нигде не берут на работу. Пропаду, однако! Ну и ладно, думаю, жалости-то!.. Ну, помру, так помру, не велика напасть. Ночью сижу возле большого каменного дома, закоченела вся, а тут и слышу голос навроде бы мужеский: «Эй, девка, ты чего тут растелешилась?» Открываю глаза и вижу этакого махотунчика, по плечо мне. Ну, подымаюсь, говорю заплетающимся голосом: «Сирая я, дядечка, от вражьей силы пострадавшая…» И мало-помалу обо всем ему рассказала, поняла, видать: какая от него обида может мне приключиться, махотунчик ить, захочу — ладошкой прихлопну… Он взял меня к себе, спать положил на диванчик, а сам на полу разлегся: комнатушка у него — тьфу! — шагу не ступишь, не ударившись башкой о стены. Ну, сплю, стало быть, я, а потом пробуждаюсь, слышу — лезет… Молчу! А и ладно, думаю, я девка крепкая, меня на всех шалопутных хватит. Ну, приняла, приласкала…
Мотька искоса посмотрела на Револю, тот нахмурился, в лице обозначилось что-то, вроде бы краснота. Чудно! Откуда бы ей взятьтся? Иль впрямь напало на полюбовника смущение? Мотька, хмыкнув, повысила голос:
— И, надо думать, ладно сделала: крохотунчик-то от новой власти оказался огрызочек. Ее, разлюбезную, устанавливал в уезде. Пистолетик у него в кармашке, на боку, но сразу и не приметишь, бугорочек такой, навроде шишки на ровном месте. Ну, вот, сказывает поутру крохотунчик, мол, будешь в гостиничке прибираться, только не это для тебя главное, главное — за людьми следи, зловредный народец попадается средь приезжих, особливо за мужиками следи, наезжают в уезд с бумагами разными. Хуже их нету. Я взвилась прямо-таки, ей-бо, ору, верно!.. Уж мне ли не знать!
Револя не сразу пришел в себя от Мотькиного рассказа, во все то время, что знал ее, она ни разу не говорила об этом. Надо ж, как распалилась! По всему, взыграла старая обида на мужиков. Ничего другого Револя не увидел за Мотькиными словами, только это. Она вздохнула, но огорчилась не сильно, чего огорчаться, иль поменяешь Револю, иль сыщешь еще кого-то, чтоб ласков был с нею? Дожидайся!