— Эй, чертова старуха! — закричала Мотька. — Выходи!.. Скажу тебе кое-что!..
Появилась Агалапея, вся в черном. Мотька увидела старуху с длинными белыми распущенными волосами, и внезапно на нее нашла робость, но она сдалась не сразу, лишь слегка зажмурилась и сказала севшим голосом, трудно выталкивая из себя слова:
— Твой выкормыш из ямы с зэковскими костями выволок череп и тычет им в глаза.
Агалапея спустилась с крыльца:
— Ну и что?.. Что дальше-то?.. — И пошла прямо на Мотьку, окончательно оробевшую, та вздрогнула и попятилась, а скоро оказалась за воротцами, оттуда и прокричала, что выведет ведьму на чистую воду, небось по ее наущению блаженный разгребает могилы… Но Револя не поддержал Мотьку, сказал, протирая со сна неглубокие глаза со зрачками-ядрышками, что больше напоминали сверла и все ввинчивались куда-то, ввинчивались, да не в душу, нет, в пустоту, не смотрели на собеседника, глядели в сторону, холодные и бесстрастные:
— Подожди ты с ведьмой… Не видишь, за нею весь деревенский мир стоит. Не время еще…
9.
Ах, зверь, зверь, зверь!.. Да не тот, хотя и тоже великий, раздробившийся, оборотившийся в горькое ощущение, которое живет в людских сердцах и никуда не денется, не рассыплется, не растает, нередко и воссияет ярко и уж нет в человеке ничего, кроме этого едва ли не диковинного смущения, и смотрит он на мир, вдруг показавшийся противным его естеству и долго не поймет, в чем же тут дело, отчего мир почужел, а может, так и не поймет и еще долго будет прислушиваться к своему смущению. Да, да, не тот нынче зверь, другой, и не только в людских душах, а и в пространстве, во всем, что окружает человека, даже в воздухе, недобрый зверь, огромный, ни с чем живым несхожий, иной раз кажется, что он не имеет форм, абстрактен и вездесущ, куда ни пойдешь, где ни преклонишь колена, он тут как тут… маячит невдалеке, сеет меж людьми недоверие, и тем сыт бывает, он и в доносительстве первый попутчик, неведомо, кем вскормленный, скорее, дьяволом на потеху собственной страсти, казалось бы, несродный людскому духу, все ж не был отринут им вначале с решительностью и нынче сделался огромен и ненасытен.
Тихончик не мог бы ничего сказать про этого зверя, однако ж ощущал его присутствие, оно не обозначалось никаким цветом, было невидимо, но действовало на блаженного сильно и болезненно, и он наполнялся смятением, которое гнало его все дальше и дальше. Через какое-то время, достаточное для того, чтобы почувствовать в душе гнет несвободы, невозможность поступить так, а не иначе, он начинал точно бы беспричинно волноваться, а на самом деле в строгом соответствии с тем, что совершалось вокруг, противное человеческому естеству, склонному к не навязанному извне, а рожденному немерклой потребностью сущего, что признает лишь абсолютную независимость хотя бы и от могучих внешних сил, поставивших целью обратить всех в рабство, то есть в такое состояние духа, когда человек утрачивает себя, растаптывает собственную суть. Тогда главным для него становится душевное недвижение, предполагающее следование чужой мысли, пусть даже эта мысль ничтожна и низка. Так происходит не с одним человеком, со всеми сразу, с народом ли, с целыми ли континентами, рабски покорными и не подвластными своей воле, которая, впрочем, уже не есть воля, а нечто разжиженнное и слабое, легко поддающееся чужому влиянию. Тихончик долго не мог обрести душевного спокойствия и в глазах у него временами было так зелено, что становилось жутко, и он бежал от людей. Чаще в такие минуты он оказывался близ таежного болотца, возле реки, опускался на сырую землю и смотрел в ту сторону, на самой середине болотца, где черно и блестяще, цепляясь за слабые желтые камышинки, шевелилась легкая водяная зыбь. Но он видел не это шевеление, а другое, случившееся неделю назад, тогда он тоже пришел к болотцу, которое по какой-то странности, живущей в Тихончике ли, в том ли, что окружает болотце, в нем ли самом, куда не дай Бог угодить, тотчас же затянет нечистая сила, и будет здесь твоя могила, приманивало к себе. Тихончик подолгу просиживал на бережку, грызя камышинки, что росли тут вялые и никлые, словно бы понимающие про свое пустое, ни к чему не обязывающее существование. Да, тогда он тоже пришел сюда и сидел, привычно не понимая ни про себя, ни про то, что медленно и как бы нехотя совершалось на середине болотца, а там отчего-то камышинки все ломались, ломались и уж не упрямились подняться. А ведь такого раньше не было, раньше плеснет на них черной водой, и они пригнутся, но тут же и выпрямятся. И это было приятно Тихончику, потому что говорило за жизнь, за ее неудавливаемость, которую не сдвинуть темной силе. Тихончик смотрел на середину болотца, как вдруг увидел людей в арестантской одежде, с посинелыми от страха лицами, с длинными худыми руками. Они неумело раздвигали камышовые заросли, норовя уйти подальше. Но вот остановились подле Тихончика, словно бы желая спросить про что-то, и не успели, раздался яростный собачий лай, и эти, двое, потеряв себя от страха, кинулись в болотце, которое дало им продвинуться саженей на пять, а потом начало затягивать их, и они уже не могли ступить и шагу, били руками о черную воду и молили о помощи. Подоспели охранники с собаками, заметили Тихончика, он бегал по краю болотца, в глазах у него горело безумие, один из охранников поднял винтовку, но другой сказал сердито: