— А ну его! В уме поврежденный. Из деревни…
Охранники опустились на землю и, посмеиваясь, глядели то на Тихончика с обезумевшими глазами, то на тех, двоих, кого все больше утягивало болотце, и негромко переговаривались. Иногда кто-то из них сердился, если собака начинала вести себя особенно настырно и рвала поводок из рук. А когда гонимые скрылись под темной водой и уж не слышны стали мольбы о помощи, заглушаемые собачьим лаем, они поднялись и неторопливо пошли от болотца, толкуя про то, что вот де в государстве двумя зэками теперь меньше, а когда так и дальше пойдет, очень даже быстро изведем всю нечисть под корень и зачнем жить в одном миру, понятные до самого низа.
Меж охранников Тихончик разглядел Амбала, и теперь со страхом следил за ним, подчас тыкал в его сторону пальцем и настойчиво повторял одно и то же:
— Ды-ы… Ды-ы… Ды-ы…
Амбалу было неприятно, а со временем стало еще и неспокойно, он смутно догадывался, чем вызвано волнение блаженного и о чем тот хотел бы сказать, и потому он старался как можно реже встречаться с ним. Но, если не получалось избежать встречи, он долго не задерживался возле Тихончика, находил предлог, чтобы уйти…
Блаженный сидел на бережку и смотрел на середину болотца, туда, где черно поблескивала утесненная, не свободная расплескаться, превратиться в речку и утечь отсюда, тусклая и неживая вода. А вечер мало-помалу надвигался, окрашивая все вокруг: и деревца в стороне от заболотины, и огненно красный окраек неба, поднявшийся над долиной, и еще многое другое, что нынче невидимо, но остро ощущаемо, так остро, что Тихончик чуть слышно повизгивал от переполнявшего ощущения. Он смотрел на темное болотце, но не замечаемое им как темное, а значит, тревожное, таинственное, ниспосылающее человеку искры добра ли, зла ли, — а как на нечто стронувшееся с места, колеблемое и слабое, отчего свет дня все тускнеет, тускнеет. Блаженный только так и понимал происходящее в пространстве, и не смутился, когда легла на землю ночь, а словно бы даже обрадовался, в его лице, прежде угнетаемом напряжением, которое, впрочем, поминутно сменялось чем-то совершенно обратным этому, точно бы Тихончику трудно удерживать в себе что-то одно, и надо, чтобы все в нем менялось, сталкивалось, оборачивалось в свою противоположность, так вот, в этом лице произошла решительная перемена, и уж она-то, казалось, избавит его от необходимости испытывать разные чувства. Он ощущал темноту вокруг себя, и она не пугала, в темноте предметы как бы отодвинулись, растворились и уж ничем не угрожали. Тихончик прикрыл глаза, точно бы припоминая что-то, а на самом деле, не припоминая, а отыскивая в себе раньше отстраненное другими чувствами. Не сразу, но это удалось, и он разглядел в душе тихий и грустный свет. Захотелось плакать, и Тихончик заплакал, завсхлипывал, на сердце защемило, но не угнетающе, нет, а сладко, сладко… Спустя немного он начал озираться по сторонам, точно бы ища кого-то, кто посмеялся бы над ним, но никого не увидел, и успокоился.
Темнота, все густея, нависала над блаженным, но вот она раздвинулась, и на небе засверкали звезды, выцарапалась из-за темного облачка луна, похожая на тонкий, с округлыми боками, оселок, ярко поблескивающая, несмотря на ущербность, но, может, как раз поэтому, противно сжатию, не тускнеющая. Тихончик посмотрел на луну и перестал всхлипывать, чуть погодя негромко запел, в его песне не было слов, а значит, и мыслей, что обозначаемы ими, но странно, мнилось, что и в бессвязной песне блаженного есть все, достигаемое болезненным чувством. Подобное состояние многообразно и ярко, в чем-то необычно, не похоже на то, что ощущалось раньше, и надо приложить немало нравственных усилий, чтобы хотя бы приблизиться к осмыслению этого. Но где взять силы? Что, как не сыщешь их? Вот и приходит тогда на помощь вроде бы бессвязная песня, нынче поменявшая в душе у блаженного и сделавшая ее сродни миру, что наполняет Тихончика добрым и теплым светом. Он пел, и разные видения вырастали перед ним, но не задерживались, быстро сменяли друг друга, так что он не сказал бы, что увидел, и что мог бы отметить из того, что увидел. Не было ничего определенного, что как-то вывело бы блаженного из душевного состояния почти покоя, почти совершеннейшего слияния с окружающим миром, а может, и с пространственностью, что начинается от него, а потом утягивается неизвестно куда, в какие-такие дали, огромная, верстами неизмеряемая, не принимаемая нашим рассудком, только чувствами, высоко над всеми нами, смертными, поднявшаяся, чудная в непознанности и постоянно влекущая к себе. Тихончик и это нынче ощущал, он как бы стал частью сущего, а значит, частью пространственности, было приятно чувствовать себя не кем-то в отдельности, а сколком огромного непознанного мира, который, впрочем, не пугает и слабого рассудком, напротив, помогает ощутить себя необходимым пространственности, той работе, что денно и нощно, невидимо людскому глазу, совершается вокруг нас.