Краснопеиха, лишь только выпадала свободная минута, старалась подойти к лошади, потрепать ее по холке, нашептывая что-то неугадливое, грустное. От этих слов ей же самой и хотелось реветь, бывало что и ревела. К примеру, на неделе, потемну уж, пошла домой, пустив пеганку на попас, но вернулась с полпути, помнилось, что лешаки мучают лошадь, гоняют ее немилосердно, подтянулась к тому месту, где травка зелена и посверкивает в лунном свете, где лужок еще в силе, не примят ничьим наследьем, раскинулся версты на две бедовый, упирающийся в темную стену леса с одной стороны, а с другой — сбегающий к синему морскому урезу, тогда и увидела такое, что на сердце заломила от боли и… заревела в голос, обливаясь солеными слезами. Детки ее, все пятеро, а не лешаки, крутились возле лошади, заскакивали ей на спину и, хлеща хворостиной по неостывшим запотелым бокам, норовили раскатить ее, разогнать, и, когда удавалось, кричали истошно, хохотали, подпрыгивая и держась друг за друга, чтоб не упасть. Краснопеиха не сразу сдвинулась с места и поспешила на помощь старой лошади, а потом долго кричала на пацанву, размахивая руками, и та смотрела на нее с недоумением и не могла понять, отчего маманя не в себе?.. Но вот старшой сказал, грустно потупясь:
— А батянька-то не влал, и вплямь маманя у нас того… повелнулось у нее в баске.
— Я те покажу, повернулось! Я те покажу!.. — воскликнула Краснопеиха и кинулась за старшим. Но не догонишь расторопного, остановилась, опустилась на колени, пуще прежнего заревела. Надеялась, пацанва подойдет, пожалеет мать, но та лишь потолкалась на лужайке и подалась в деревню. Краснопеиха заметила, как меньшой часто оборачивался, и в глазах у него блестели слезы, но и он утянулся за пацанвой. Когда ребятня скрылась за ближним леском, Краснопеиха перестала плакать, задумалась; в ее мыслях не было радости, странно, ребятишки еще невелики и в каждом из них, в облике ли, в норове ли, о чем матери и знать, родное, понятное до самого донышка, вот взяла бы на руки кого-то из них и целовала бы, целовала, но отчего-то не греет их это ее никогда не остывающее намерение, они обижаются, вон даже меньшой нет-нет да и скажет:
— Ты цё, мамка, лезезь? Не месай… Я ить об зизни думаю, вот бы куда половцей плистлоиться, когда выласту. Не хоцу быть капустой, стоб каздый с глядки лвал…
Краснопеихе делалось страшно, в нескладных детских словах прочитывалось что-то упрямое, о чем, случалось, и Краснопей говорил, только в словах меньшого угадывалось еще и неприятие теперешней жизни, и глаза горели. Краснопеиха вздыхала тягостно, жаловалась соседке:
— Ой, оченьки, что же это такое? Чужие ребятишки-то, мамку родную в упор не узнают, а вели им свести батяню за тюремную огорожу, так и сведут, не задумавшись.
Но жаловалась нечасто, все больше держала при себе свое недоумение и досаду, не однажды порывалась сказать:
— Детки, что с вами творится, ответьте ради Христа?!..
Но так ничего и не сказала, было больно и тягостно, чувствовала, как что-то огромное, никакими словами не передаваемое, не имеющее обозначения в пространстве нависало над нею, над людьми ближними и дальними, и распоряжалось ими по своему усмотрению, меняло их совершенно, детей делало не похожими на родителей, отчуждало от старших. Вон как голь ее перекатную. Иль не слышала, как кричали неразумные, что никому не принадлежат и никого не пожалеют, встрянь кто против них… Может, и не совсем так кричали, но, если даже и не так, ничего не менялось, в сущности они уже были отодвинутыми от нее холодной, ни с чем не считающейся силой и не во власти Краснопеихи сопротивляться ей, всемогущей, привыкшей сознавать себя правой в своих деяниях, хотя бы и обрващенных не ко благу человека.
Чуть свет поднялась Краснопеиха, спешила, стараясь прибиться к рыбачьему берегу вовремя, не то бригадир начнет ворчать, смотреть косо. Впрочем, Евдокимыч редко сердился, но Краснопеиха все думала об этом и вздыхала, совестилась, что голь ее перекатная не оставит в покое двойнят бригадировых, нет-нет да и обидит, хотя и ругалась она и носилась за нею с голяком, все без пути!
Краснопеиха вышла во двор, накинув на плечи курмушку. С утра прохладно, ближе к осени подхолаживало, взялась за кривенькую скобу на калитке, но тут обернулась, глядь, муж на крыльцо выскочил в кальсонах, в ичигах на босу ногу, удивилась: любил поспать Краснопей, хлебом не корми, дай поутру понежиться в постели. Спросила:
— Чего не спится-то?
— А и сам не знаю, — отвечал Краснопей, почесывая в затылке. — Сон какой-то все мучает. Должно быть, вчера ты разбередила мне душу своими словами.