— А что было вчера?
— Тю, запамятовала! — обиделся Краснопей.
Да нет, не запамятовала… Сказывала Краснопеиха про сиянье, что беспокоило ее по ночам, а то и днем вдруг виделось, стоило закрыть глаза и подумать о чем-то неближнем, тревожном и горьком. Все-то зрилось, будто деревня на берегу Байкала, что приняла ее семью пущай и без ласки, однако ж и не со злобой, доживала последние дни, будто де заезжена она навроде лошади, что ходит по кругу, накручивая на ворот, слаба и ничего не умеет, как только это, но скоро и это ей окажется не под силу. Что тогда?.. И тут вставало перед голазами сиянье, большое, холодное, стылость от него и беспокойство честному люду, не однажды сказывали старики, что к беде сиянье-то. Видела Краснопеиха сиянье, и тревога упадала на сердце, и она не умела совладать с нею. Это раздражало мужа. Краснопей лишь по приезде в деревню понял, что рядом с ним не просто баба, покорная ему и согласная с его линией, а баба, что еще и думает о своем, и бывает, загрустит-запечалуется, да не потому, что у него на сердце тоскливо, а сама по себе. То и дивно. Не раз и не два он пробовал отучить ее от этого, по его мненью, чуждого женской сути, а может, и непотребного занятья, но ничего не вышло. Краснопеиха сказала:
— А ты, миленький, скоро же запамятовал, что баба и мужик — одного поля ягоды и жить им при полном равенстве интересов. Иль я чего-то не понимаю, иль это тоже на свалку выброшено? Так я пойду, поспрошаю у твоих товарищей, есть среди них, окромя дурнев, и с башкой которые, чего ни то подскажут…
Краснопей и отступил. Правду сказать, отступил еще и потому, что нраву он был не упрямого, его б воля, всем потакал бы в миру. Но об этом знал лишь он, и никто больше даже в деревне, думая про него, что он ничем не отличается от тех, кто крутит какие-то реформы, о чем мужики слышат каждодневно, однако ж не возьмут в ум, что это такое и пошто надо ломать людские судьбы. Впрочем, мужики понимали, что Краснопей все же не Револя, и часто подшучивали над ним. Однажды, к примеру, сказано было Краснопею:
— Приходи потемну к избе Дедыша, там мужики соберутся, скажешь им слово горячее. Чего ж!..
Ну, Краснопей и пришел, а на подворье и впрямь людей тьма тьмущая. Иль так показалось при тусклом свете костерка, разложенного чуть в стороне от избы? Он прислонился к бревенчатому углу, захотел послушать, о чем ведется беседа меж мужиков, но ничего не услышал, беседы-то не было, сидели люди, смотрели глазами холодными на яркие язычки пламени и молчали. Он удивился, заговорил, а те, близ костра, все равно молчат. Ну, подошел к ним, дотронулся до чьего-то плеча, никакого толку, тогда приблизился к другому, а потом к третьему… И тут открылась избяная дверь и на порожке вырос Дедыш, спросил, покашливая:
— Ты чего растолкался?..
Краснопей и сказал про людей, что на подворье, мол, всяк из них сидит и о чем-то думает, а меж собой они и слова не скажут. Пошто бы?..
Дедыш посмеялся, сказал, что это не люди, а коренья, из лесу привезенные.
— И верно, они нынче неживые, — помедлив, продолжал он. — Но я подправлю их и тогда они ладными станут, приглядными, и заговорят тогда…
Так все и было. Иль могли бы мужики вытворить что-то подобное с Револей, зная о его вредном характере?.. А вот Краснопея они не опасались, точно бы у него на лбу написано, что… пустомеля и безвреден, хотя и помешан на том же, на чем и Револя…
Позже Краснопей видел те коренья во дворе у Дедыша, видел, как старик управлялся с ними. После прикосновенья к кореньям то остро отточенным топором, то напильником, то буравом, менялось в них, словно бы они отодвигались от прежнего своего назначенья, которое было скорбно и ничего не сулило, и принимали другую службу. И эта служба наполняла их жизнью, делались они то чудищем, выбредшем на кривых ногах из таежного бурелома и вдруг приметившем что-то удивительное на зеленом земном покрове и замедлившем шаг, скорее даже замеревшем на мгновение, а то лесным богатырем, в тоске опустившемся на замшелый пень.
Краснопей был поражен тем, что оказалось подвластно старику, и хотел бы и сам научиться… Благо, Дедыш разрешил смотреть, как он будет управляться с деревом, но чтоб без слов, которые только мешают, а это для Краснопея самое трудное, все ж первые дни он терпеливо сносил неудобства, вызванные условием Дедыша, и старался внимательно смотреть, как управлялся старец, и уж кое-что начал постигать, но на второй неделе заскучал, а уж на третьей, в середине ее, честно сказал Дедышу о своем нежелании терпеть неудобства и дальше. Старец пожал плечами, и Краснопей ушел, но еще долго вспоминал, как работал Дедыш с деревом.