Наконец-то кончили читать приговор, установилась напряженная тишина, все в человеке подтягивающая, постраживающая, тело словно бы налилось тугим звоном и пребывало в болезненном ожидании, подобно тому, как в ожидании пребывал и мозг. Это остро ощущалось Амбалом. И это же, правда, не так остро ощущалось теми, кто стоял у стены молчания. Для них такое чувство в диковинку, приговоренные недоумевали, испытывая его, и не умели сообразить, откуда оно взялось, как, впрочем, и не понимали, что скоро все кончится, все, чем они жили на земле, и сделается вокруг них пустота, и они станут частью ее, которая будет пугать уже не их своей огромностью и непознанностью. Но тишина держалась недолго, ее оборвала команда, резкая и неприятная, почти без слов. Те, кто сдерживал собак, отошли в сторону и уж не смотрели на обреченных, нет, они не чувствовали жалости к несчастным, привыкнув к тому, что совершалось на их глазах, они только не хотели бы лишний раз смущать затвердевшее в душе, нечто тихое и вялое, что еще отодвигало их от зла.
Амбал не опускал глаз, напротив, с жадным вниманием смотрел на обреченных, все еще стараясь отыскать в их лицах единственно теперь потребное, что сказало бы о смертной тоске и, что, влившись в в него, привычно подняло бы его в собственных глазах: ведь он-то живет, а те умерли, точнее, скоро умрут, потому что не на ту лошадь поставили… Так в сущности всегда и случалось, и слова произносились мысленно те же про лошадь, на которую надо было им поставить, и тогда они нынче не испытывали бы смертного ужаса. Это наполняло Амбала с ни с чем не сравнимым удовольствием.
Он не убивал людей, Когда расстрел заканчивался, он брал в руки длинный, с гибким шестом багор (Такими баграми сплавщики разгребают заломы на реке, спускают бревна по течению) и, зацепив им чаще за ворот рубахи или за что-то еще, что в состоянии не оборваться тотчас же, поднапрягшись, подтаскивал убитого к свежевырытой яме… Тут требовалась сноровка, а ее у Амбала хватало, поднаторев, он стал незаменим, во всяком случае, когда однажды ему приказали сопровождать заключенных в городок, без него близ стены молчания, говорили охранники, было худо, точно бы чего-то не хватало. Амбал тогда криво и неумело улыбнулся:
— Я не виноват, начальство послало. Но, надо думать, теперь поняло, что без меня не обойтись.
Да, Амбал не принимал участия в расстрелах, но про себя так не сказал бы, напротив, чувствовал свою повязанность со всем тем, что вершилось на его глазах, и было по сердцу… Впрочем, так было не всегда. Сначала он принимал это как работу и лишь спустя время, достаточное для того, чтобы зародились другие ощущения, уже не только как работу… Догадывался, отними у него возможность присутствовать при расстрелах, и он потеряет что-то важное.