— Ты куда?..
— А тебе не все равно, куда я?..
— Отец, что стряслось?
Он с недоумением посмотрел на нее, как бы силясь понять, о чем она спрашивает? Но, кажется, так и не понял, сказал устало:
— Да ничего вроде бы… Хотя… Но да ладно!
— Ты за что-то обиделся на меня, да?..
— Нет.
— Ты и вправду не обиделся?
— Нет… — И опять в его глазах обозначилось недоумение, а чуть спустя и неприязнь к дочери, хотя и слабая, едва приметная. Но кто скажет, не сделается ли она уже завтра больше? Уронил угрюмо слова тяжелые: — Темно. Смутно. А все ты… ты… Чтоб тебя!.. — Вяло сдвинулся с места.
— Отец! Отец!.. — крикнула Ленча. — Куда ты?!
Амбал не ответил, хлопнул дверью. Он не знал, куда пойдет, не знал, пока не очутился на улочке, тогда и вспомнил о Дедыше. Но, выйдя на берег моря и проследив за тем, как яро вздымаются захолодавшие по осени, темные при звездном свете волны и упадают на остро и колюче стесанные валуны и высекают множество серебристых искр, которые, легши на сырую землю, исчезают не сразу, а еще долго поблескивают, раздумал идти к Дедышу, вдруг пало на ум, что и старец нынче не в себе, видел его мельком, спросил тогда о чем-то, и Дедыш не ответил, заговорил о душевной смуте: исчезнет ли, а что как нет?.. Он заговорил и все смотрел на Амбала, точно бы ждал от него чего-то. Это не понравилось. Амбал спустился к урезу байкальской воды, долго и безучастно разглядывал темную неохватную даль, со странной упрямостью силясь отыскать в ней что-то и удивляясь, отчего там ничего нету, лишь замутненная и как бы взгрустнувшая притаенность, которая, впрочем, ощущается не только в туманной неблизи, не очень-то надежно прячущейся в ночи, а и тут, рядом, среди тускло желтой россыпью павших на землю камней.
14.
Сказано в незапамятные времена, что дьявол возле людских душ крутится, поселится в иной из них и потом долго нельзя вывести его, силен, ему хоть кол на голове чеши, с места не стронется, пока душу на распыл не пустит. Вот тогда и уйдет, а что же человек без души, так себе, травинка в голом поле без воды и солнца, вроде бы живет и к чему-то тянется, и все ж не скажешь в точности, живет ли, может, лишь существует на белом свете, не радуясь своему существованию. Хитер дьявол, ловок, поднаторел в погублении человечьих душ, никто не страшен ему, от одних святых испытывает притеснение. А где нынче святые, небось подчистую повывели их, случается, что и выкинут из дома стародавние иконки тех еще времен, когда помнилась святая старина, и преклонял пред нею колена всяк на земле живущий, лихой ли молодец, древний ли старец, оттого и духом были стойки, что понимали давнее и заветы, от дивного завечья пришедшие, крепко помнили, не подымались против Бога, почитая Его в себе, священным духом его укрепляясь. Да, выкинут иконки из дому, и лежат они, среброликие, в пыли, пока сердобольный прохожий не подымет их, иной раз испуганно озираясь. Не приведи Господь, увидит Револя или кто другой, но, как и Револя, преисполненный тою же сатанинской настырностью, греха тогда не оберешься, запишут в ревнители Веры, а то и, как в теперь уже не ближнее время, во враги новой жизни, про которую нынче столь круто сказывают, что и не знает мужик, в каком углу искать ее, не сокрытую от доброго глаза. Он подымет те иконки, отнесет в избу, запрячет подальше, может, в железом обшитый сундук, куда нынче почитай что и не заглядывает, чего там искать, все уж вытащено, растащено разное там шитье, чудная ль обувка из камусов с цветными ободьями, охотничьи ли ножи с наборчатыми, из драгоценных каменьев, рукоятками.
Потемну, когда чужие уходили из дому, мужик падал на колени и ревел, точно подранок: жалко было, что снес добро на рынок, чтоб прокормиться, не заморить семью голодом. Чудно все оборачивалось, дико, но скоро и он, темный, понял, что добро в дому при теперешней власти так и так не сохранилось бы, легче угодить за колючую проволоку. А она нынче исполосовала землю, тугая и гибкая, попробуй-ка совладай с нею! Ну, порежешь ее в одном месте, она в другом враз посечет воздух, закосневшая в упрямстве, ему одному и служит верно. Порою удивлялись люди, наблюдая за ее упрямством, вроде бы неживая, а точно бы есть в ней что-то коварное и умелое, во вред им стремящаяся поступать и преуспевшая в этом. И, приметив, перестали удивляться.