— Ну, ты… Я одно знаю: жизнь учила меня славно, зато и был я нужен прежней власти, да и нынешней тож… Вот я и говорю: зря ты опасаешься за ребятню, все будет, как надо. Думаю, и эта власть, когда поумнеет и войдет в силу, не бросит моих деток, вылепит из них людей.
— Уж вылепит, уж вылепит… — с грустью отвечала Краснопеиха, но не перечила мужу. И нынче не перечила бы, когда б довелось услышать такое: вдруг все, касаемое сыновей, сделалось безразлично, каким-то особенным напряжением душевных сил она дотянулась до понимания того, что ее дети и не ее как бы, а чьи-то еще. Иль впрямь уже оттиснулись к теперешней власти? Ох, почужели родименькие! Она успела нынче разглядеть в их глазах неприятие своей сердечной сути, тогда и мысль захолонула: «Что же дальше-то, Господи? Иль уж никому не нужна я?!..» Это — вначале, а потом накатило безразличие, твердила упрямо: «Ну и пускай! Пускай!..»
Краснопеиха увидела Каурку: ее прибило к берегу. Но не поверила своим глазам, спросила у Коськовой:
— Иль впрямь прибило? Иль мнится мне?..
В душе у Краснопеихи уже не одна боль полынная, еще что-то, как бы даже знак от Всевышнего, и поведал тот знак о нездешнем, облегчающем сердечную муку. И Краснопеиха охотно подчинилась Божьему велению, из заоблачных далей притекшему, и кинулась к тому месту на берегу, где тускло посверкивали каменистые проплешины. Туда прибило Краурку. Подбежала, дотронулась до нее дрогнувшей рукою, точно бы ожидая ощутить под пальцами трепетную жизнь, и сознавая, что так не бывает, а когда окончательно убедилась в этом, упала на колени, обнимая враз ослабевшими руками Каурку, и заголосила. Холодные волны накатывали, обливали ее студеной водой, но она не замечала этого, находясь во власти душевной муки. Подошла Мотька, сказала что-то касаемое сдохшей лошади, которую надо бы вытащить на берег:
— Пошто бы ей разбиваться о камни? Байкал-батюшка суров, не примет пропастины.
Мотька замолчала, терпеливо ждала, когда Краснопеиха поутихнет. Дождалась. Забрела в воду, велела и бабе подняться с колен, подсобить… Они вытащили утонувшую лошадь на берег. Мотька ушла, а Краснопеиха еще долго ковыряла подмерзшую землю, норовя сделать яму. Но так и не сподобилась сделать. Тогда и осилилась, забросала Каурку твердыми комьями, отваленными ею от заматеревшей почвы, которые не рассыпались и были как каменья. Потом пришли рыбаки, и она снова ревела в голос.
Потемну Мотька рассказала Револе о том, что приключилось с нею нынче. Она не держала в голове никакой мысли, и удивилась, когда Револя вскочил на ноги и начал суетливо мерить избу длиннющими шагами:
— Во как!.. Во как!..
Но вот он остановился возле Мотьки, сказал хрипато, с непривычной для него горячностью:
— Краснопей много воли взял, так и мастачит сравняться со мной, тля. Но теперь я прижучу его, будет у меня ходить по одной половице!
Мотька смотрела на Револю, разинув рот, и не скоро еще сказала с восторгом:
— Во башка, а? Все-то умеет на пользу себе оборотить!
16.
Краснопей проснулся мокрый, дрожащий, и не потому, что в избе к утру настыло: пар изо рта так и валит, — а потому, что привиделось во сне невесть что… К бабе подступил, благо, не ушла еще, возле печки сидела, и, чуть приоткрыв дверку, тянула руки к иссиня бледному огню, начал сказывать про то, что привиделось. Но Краснопеиха и глазом не повела в его сторону, и он обиделся, хотел обругать ее, но что-то удержало. Может, нежелание растравлять душу, а может, и привычное, тихое, от робости перед жизнью, которая, как бы ни искручивал себя, не шибко жаловала его и была почти неведома ему? Она, большая и негреющая, протекала там, за порогом, и каждое утро, если земля не облита зоревым светом, а полна сумеречности и всяких тайн, о чем не узнать, услышать боязно, пугала его своей непознанностью. Если бы Краснопей был чуть ближе к сущему, хотя и тревожащему и отталкивающему своей огромностью, включающему в себя и небо, и звезды, а не только землю, он смог бы отыскать утешение и в непоглянувшемся ему утре, но он не был близок к сущему, и не умел приравнять себя к чему-то малому, и в том приравнивании отыскать успокоение.
Краснопей обиделся на жену, но промолчал, в последние дни она сильно поменялась, вдруг посреди ночи проснется, сядет на краешек койки и задумается, а то и заплачет… Он утешал супругу как мог, а мог он немногое, и его утешение не трогало жену, пропадало легкое в темноте за окошком. Он вспомнил об этом и свободно и раскованно, как если бы наперед зная, что ожидается, сказал:
— А ништяк! Стоит ли так убиваться об Каурке? Иль теперешняя лошаденка хуже? Небось тоже неурослива и ловичт приладиться к вороту, лягай ее в бок!