Жена, кажется, не услышала его. Краснопей вздохнул и, примостившись у окошка, стал смотреть в улочку, найдя в стеклине чистый, незамутненный льдистыми наростами, уголок. Снег слегка пошевеливался от налетавшего ветра, искряно белый, в глазах от долгого смотрения сделалось больно, но не поэтому Краснопей отошел от окна, он надышал на стеклину, и та обволоклась паром и уж не было ничего видно. Но то и ладно. В душе у него вдруг стронулось и стало неспокойно, привиденное в ночи и тут, на искряно белом снегу, неожиданно отметилось…
— Ах, ты, елки-палочки!.. — воскликнул Краснопей, отодвигаясь от окошка и с надеждой оборотившись к супруге. Но она попрежнему была как бы не в своей тарелке и не понимала, что творится с мужем, все так же сидела у печки и видела в колеблемом пламени что-то горькое и чуждое ее сердцу: точно бы она теперь находится посреди голой зимней степи и нет никого рядом с нею, ни живой души. Стыло и одиноко. Такое чувство, что вскорости не станет ее вовсе, но не это страшно, а то, что никто не поплачет над ее могилкой. Но тут поменялось в ближнем пространстве, появилось ощущение, что кончилось ее одиночество, и уж не одна она бредет по степи, а еще кто-то… и — она закричала, они оглянулись, злая усмешка тускнела в их лицах, и пошли дальше, хотя и догадались, что она выбивается из сил.
— Родимые! Детки!.. Что же вы не подождете свою маму? — взывала она к голи перекатной, но та все удалялась.
Краснопей намеревался что-то сказать супруге, но, посмотрев на нее, потерянную и жалкую, лишь вздохнул и, накинув на плечи худую, рваную под мышками курмушку, вышел на подворье. Он надеялся, что на чистом воздухе полегчает на сердце и прежние, с ночи, видения отступят. Но этого не случилось, те не уходили, раскинутые по ближням весям, глядели со всех сторон на него. Куда бы он ни повернул голову, везде те же видения: и в темном небе, низко зависшем над землею, и на завалинке, подпирающей поскрипывающие ставни, пристроились настырные. Но стоило Краснопею закрыть глаза, как он не мог даже припомнить, о чем они поведали ему, только и удерживалось в памяти, что угрожали ему Божьей карой за грехи его, про которые он не хотел бы думать, что это грехи.
Ах, уж эти видения! Носятся перед глазами, чуру им нет, и не убежишь от них, не спрячешься, от собственного душевного неустройства они.
Краснопей подумал так и удивился. Про неустройство и слыхом не слыхивал, от лукавого, полагал, тот правит, поворачивает по-своему, если слаб человек… Но он лишь удивился, а поменять в себе не сумел и все пребывал в несвойственном ему непокое, который ширился, укреплялся в сути своей, стремился вылиться во что-то угнетающее душу, невесть что нашептывающее ему. Он, кажется, мог бы и догадаться, о чем эти нашептывания, но почему-то противился возможному пониманию происходящего нынче в душе его.
Краснопей недолго слонялся по собственному необширному подворью с покривившимися сараюхами и подряхлевшими заборчиками, исхудалость их не скроешь и под снежной опушью, зашел в избу и, переступая через пацанву, а она спала на полу, разметав руки и даже во сне воюя, двинулся к переднему углу, где висел на тонком черном шнурке вырванный из книги желтый лист бумаги с ободранными и чуть сксобоченными углами, словно бы побывал в горячей передряге, но счастливо избежал худшего. На листе оказался изображен узкоголовый человек с низким гладким лбом и с хитрыми лисьими глазками. Краснопей посмотрел на него и опустился на судучок, что стоял тут же с туго перетянутыми железными пластинами, как если бы ржавыми метинами. Он с минуту посидел на сундучке, поднялся, открыл крышку. В сунудчке ничего не было, кроме пожелтевших вырезок из старых газет с фотографиями тогдашних лидеров страны. Краснопей, кажется, и не знал, для чего хранил их. Впрочем, как сказать… А вдруг опять поменяется в жизни? И он тогда воскликнет: «Я еще ничего, соображаю!..» Краснопей пристально вглядывался в посмурневшие лица бывших правителей страны, точно бы стремясь отыскать в них нечто, что сказало бы: они понимает его душевное состояние и готовы посочувствовать ему, однако ж ничего такого не отыскал, и огорченно вздохнул. Он уже собирался спрятать газетные вырезки и закрыть сундук на замок, что висел ржавый и тихонько позвенькивал, но стоило наклониться, как услышал чей-то голос, невесть кому принадлежащий, а скорее, тому кто смотрел на него из темного угла, рыжеволосый и злой.
— Так-то ты служишь новой власти, — будто де сказал тот, насмешливо прищурившись. — Да врешь ты все, и веры тебе ни на грош. Так что, умри, несчастный!