Агалапея скинула вареги, подула на руки и дотронулась ладонями до утопшего. Лицо его было под толстым льдом, пальцам сделалось холодно, занемели. Она поднялась на ноги и крикнула:
— Креста на вас нету, проклятые! Чтоб вы все сдохли! Чтоб вам, окаянным, пусто было на том и на этом свете!
Она еще долго не могла успокоиться, искала в памяти неукротимые, неистовые слова и, находя, произносила их со все более нарастающим гневом. Тихончик засуетился, с тоской поглядывая на старуху, иной раз отбежит чуть не к дальней лесной опушке, но погодя вернется, чтоб опять убежать, ему трудно находиться на месте, тянет куда-то, тянет… У него в душе струна звенела упругая, и не тихо и равномерно, отчего сделалось бы сладостно, хотя и томительно, но сильными рывками, и от этого Тихончик почти физически ощущал свою отдаленность от мира, который открылся ему совсем с другой стороны. Это открытие сдвинуло его с привычно ощущаемой им жизни, прибавило на сердце смуты. И Дедыш чувствовал себя не в свой тарелке. Ему было больно, что старуха проклинала людей пускай и залютевших в злобе. «Иль можно так?.. — думал Дедыш. — Иль вытерпит душа, когда всю ее во гнев опустишь?..» Не вчера он уяснил, что человеку в равной мере отпущено добра и зла, и нужно уметь управлять собою, придерживать зло, чтоб не разрослось, не захлестнуло. «Зло-то полегче на подъем, чем добро, — думал Дедыш. — И надо самому славчивать, чтоб добро поднималось пораньше. Но Агалапея не желает ни про что знать, и кроет нечестивцев, слушать тошно».
Дедыш и про то хотел бы думать, что и в нем порой одолевает зло. Но не мог вспомнить, когда так было, и досадовал, мнилось, хитрит душа, боится замутнеть. Он мысленно ругал себя и старался заглянуть в некие утайные уголки души и, точно бы находя там что-то, по первости казавшееся именно тем, что и пытался отыскать, чуть ли не торжествовал. Но время спустя найденное мнилось не тем, чем воображалось, и нужно было поворачивать в другую сторону. Что он искал, зачем?.. Он и сам не сказал бы, но не хотелось отделяться от людей, тянуло встать вровень со всеми… Вдруг пало в размышление, что он — такой, а те — другие, не схожи с ним. Правильно ли? Словно бы запамятовал, что людям и не надо быть сходными, так Богом повелено, что все отличны один от другого не только внешним обликом, а и душевною сутью.
Дедыш поморщился. Агалапея умолкла, вглядываясь в него. Но потом продолжала с прежней силой слать проклятья…
Старик слегка успокоился, когда сообразил, отчего в нем душевное разворошенье, когда точно бы все в ней стронулось с места. Да, конечно же, оттого, что совестно перед людьми, перед той же Агалапеей, ведь она так страдает.
«А я что же, запамятовал, как иной раз тоска и обида надавливают на сердце?..»
Он еще долго задавал себе смутные вопросы, словно бы и вправду чувствовал вину перед людьми. Но вины не было, одна совестливость, она и подалкивала его к чему-то несвычному с прежним строем мыслей.
18.
Амбал видел, как мимо барака прошла Агалапея, вся черная. Он тогда стоял у окошка с рыжими подтеками, острыми и колючими, казалось, прикоснись к ним рукой и поранишься. Чуть погодя старуха появилась снова, но уже не одна, с Кряжевыми. Он посмотрел на Егора и Кузю, и люто сделалось на сердце, глухая ненависть окатила всего, с головы до ног, живого места не сыщешь, и была она не та, привычная, испытываемая к тем, кто попадал ему в руки и становился зависим от него и знал про эту зависимость, но не хотел угодить, другая, чувствовал Амбал, она не уйдет, пока он не сладит с Кряжевыми, будет мучать денно и нощно.
Он накинул на плечи большую и тяжелую шинель, одну такую на округу, уж помаялся, пока отыскал ее на складах, и вышел из комнаты, сильно, так что стенки задрожали и штукатурка посыпалась с потолка, хлопнув дверью. Но тут же вспомнил, что Ленча теперь дома, за занавеской, испугал ее, наверное. Помедлил у двери как бы в раздумьи: не вернуться ли, не успокоить ли дочь?.. Но это не так, о другом его мысли, и потому время спустя он, мягко и сторожко ступая, двинул следом за братьями.
В деревне живности нынче всего — ничего, собаки, и те не в каждом дворе, разбежались по окрестному лесу, вспомнив про глухое, зверье, дремавшее в них, про меж людей не шибко-то разгуляешься, на помойках и картофельных очисток не сыщешь… Амбал не моргнул бы и глазом, когда бы обнаружилось, что на мужичьих подворьях и вовсе нет живности, с пониманием бы отнесся к этому и одобрил бы власть: чем круче берет она, тем надежнее он себя чувствует, тем больше доволен жизнью. Но на мужичьих подворьях и нынче кое-что водится, и это не по душе Амбалу. И Револе не по душе. Прибегал на прошлой неделе, толковал про то, что надо бы доконать Карымиху, чтоб не пахло в ней старым духом, чтоб все по-новому. Амбал выслушал Револю, морщась, но не шибко. «Пускай лопочет, а мы на ус намотаем. Приспеет время, и до Револьки доберемся дурковатого». От Револи Амбал узнал чудное о живности, которую мужики еще не свели со двора: во всякую пору была пестрятная, за версту ее признаешь, на обережье лишь и водится такой масти, а тут вдруг за одну ночь порыжела. Амбал не поверил Револе, но поутру сам увидел рыжих коров и козочек. В глазах стало больно, как если бы ожогом прошло по ним горячее железо. Уж позже узнал: это мужики, следуя чьему-то уговору, поменяли масть всей живности.